Венский бал

– Что мало иметь врага. Надо его обозначить.

– Но ведь именно к этому и должен привести Армагеддон.

– Должен и может, да не приведет, – сказал Файльбёк. – Враг не падает с дерева, как созревшее яблочко. Тогда его никто бы не заметил, он был бы одним из многих. Враг должен, наподобие старого деревенского колодца, быть центром жизни. Его надо холить и лелеять. Сделать из него видную, запоминающуюся фигуру. Выполоть вокруг всякую дикую поросль. Даже если он чуть высовывается, пусть каждый вообразит, что перед ним гигантский и грозный образ, и, устрашась, хоть на секунду, признает: это он, вот он какой. Чтобы в следующие секунды вздохнуть с облегчением: наконец-то он показался. А теперь засучить рукава – и за дело! Общее дело. Но если Армагеддон будет происходить так, как задумано, враг рванет на себе рубаху, и люди начнут спорить о том, кто это такой. Враг может явиться только тогда, когда существует его образ.

– Как это понимать? – с притворным удивлением спросили мы. – Это значит, ты уже не с нами?

– Нет, это ничего не значит, – ответил он и выразительно подтвердил: – Я целиком и полностью с вами. Мы соберемся в железный кулак. То, что я уже не первую неделю порываюсь вам сказать, вообще не имеет отношения к Армагеддону. Но железный кулак – это еще далеко не все. Мы, как боксеры, должны работать обоими кулаками. Один, тот, который сильнее, до времени остается в защите, готовя решающий удар. Это у нас получилось. Но нам не хватает второго кулака, который дразнит и провоцирует противника, заводит его, заставляет раскрыться. Он-то и делает его противником. Люди еще задолго до решающего удара должны знать: здесь будет бой. Потом – удар. И вот он, победитель. Люди бегут только за победителем.

– Мы и станем победителями. Мы уничтожим врага. И все идет как раз к тому.

– План Нижайшего, – сказал Файльбёк, – гениален тем, что наш удар как таковой будет незримым. Он зримо проявится в закамуфлированном виде как варварский удар по невинным людям. Этим приемом мы сметем врага с арены. Но зато мы и не сможем встать в гордую позу и заявить: мы победители. Люди должны видеть нас в процессе боя. Они же должны прогнать врага, которого демаскирует наш удар. Не нам самим, а народу объявлять нас победителями, потому что он сыт по горло половинчатыми решениями. Люди поймут: им грозит то, от чего мы всегда предостерегали: демократический бурьян заводит в бездну катастрофы.

Я собрался с духом и сказал:

– Файльбёк, ты нарушил клятву.

– Знаю, – ответил он. – Я нарушил клятву. Но лишь для того, чтобы сохранить ее смысл – победу Третьего Царства народов белой расы.

Клаудиа Рёлер, домохозяйка Пленка 1

Если в пять утра начинал надрываться телефон, значит, звонил мой отец. Была у него такая невозможная манера. Очевидно, раз в несколько дней, и уж по крайней мере раз в неделю, он пробуждался с мыслью обо мне. Не могу сказать, звонил ли он еще кому-то. Моей сестре, во всяком случае, он не звонил. Однажды я не взяла трубку. Тогда он наверстал упущенное после обеда и был явно обижен. Таким глубоко уязвленным я его и представить себе не могла.

Сколько себя я помню, отец ни свет ни заря перебирался в свой кабинет. Никому не дозволялось беспокоить его. Встав с постели, я была вынуждена, как мышка, прошмыгивать мимо его двери. Иногда, заслышав какой-нибудь звук, я останавливалась у двери. Он расхаживал взад и вперед. Под его тяжелыми шагами скрипели половицы, в этом угадывался определенный цикл: от письменного стола к порогу и обратно. Он напоминал тигра в клетке. Мать жестом одергивала меня, как будто я могла потревожить его, стоя под дверью.

– Оставь его в покое, – шептала она. – Он думает.

В ванной пахло одеколоном. Отец каждое утро протирал им лицо. В четверть восьмого, отправляясь в школу, я стучала в его дверь, чтобы напечатлеть прощальный поцелуй. Сам он меня не целовал, только подставлял свои свежевыбритые надушенные щеки; я поочередно касалась их губами. Если при поцелуе не втягивала губы, то, спускаясь по лестнице, чувствовала на них горький привкус.

Когда он позвонил мне во Франкфурт и с утра пораньше сообщил, что хочет пригласить нас на бал в Венской опере, я отбросила всякий политес:

– Не пойдем мы ни на какой бал! Что мы там потеряли? Герберт наверняка будет не в восторге. Да и мне эта идея, честно говоря, не нравится.

Герберт лежал рядом со мной и покачивал головой. Но отец не отступался. Несколько дней спустя, в самом начале рождественских праздников, мы приехали к нему в Берлин с подарками. С тех пор как он остался один, я не раз предлагала ему встретить Сочельник у нас. Он отказывался. Сначала я думала, это из-за Герберта, но он не желал ехать и в Вену к Зигрид, моей сестре.