Вепрь

Монолог Белявского нежданно-негаданно был прерван громкой нецензурной бранью, и сразу ударила длинная автоматная очередь. Михаил Андреевич поморщился. Я - насторожился. Сначала я увидел только Анастасию Андреевну на фоне широченной спины лесничего. Филя пятился, вытесняя Настю из смежной комнаты обратно в операционную. Примерно на уровне его плеча метался затылок Семена. Вся группа ввалилась в помещение и дружно отпрянула от двери.

- Где генерал?! - разорялся в «английском клубе» невесть откуда взявшийся Тимоха. - Где этот убийца и белом халате?! Прострочу гада, как выкройку!

Ударяясь о косяки, он шагнул в многолюдное хирургическое помещение. Ствол его ППШ, будто нос ищейки, обнюхал всю комнату и остановился на Белявском.

В мутных глазах Тимофея, должно быть, встали кровавые мальчики, когда он уговорил четвертную бутыль Гаврилы Степановича. И поскольку все было выпито, мальчики, должно быть, потребовали компенсации за нанесенный ущерб.

- Я тебя понял, гнида! - заорал рядовой танкист на зоотехника, дымившего сигарой в кресле. - Я понял тебя, Паскевич! Обрати внимание!

События последних суток менялись так стремительно, что я уже чувствовал себя героем какого-то очередного советского вестерна вроде «Неуловимые мстители возвращаются».

- Я его понял, - дружелюбно обратился ко мне Тимоха.

И, прежде чем Филя отобрал у него автомат, очередь прошила белую грудь академика. Отскочившая от моего паха гильза вывела меня из оцепенения. Между братьями и лесничим вспыхнула рукопашная схватка. Рядом, уронив сигару, бился в агонии естествоиспытатель Белявский. Сунув безучастной Анастасии Андреевне сверток с мальчиком, я бросился к академику.

- Ключи… От сейфа… В кармане… - слова из него выдавливались, как рвотные позывы. - Сыворотка… Адаптации… Там!

С последним восклицанием из горла академика хлынула кровь, а подбородок, недавно еще такой заносчивый, упав на грудь, склонился перед смертью.

Была бы на мне шапка, я все равно не снял бы ее перед этим страшным человеком. Вместо этого я украдкой бросил взгляд на односельчан. В пылу схватки никто не обращал на меня внимания. Поспешно я обшарил покойного и нащупал в кармане его брюк связку ключей.

- Настя! - Спрятав ключи, я вернулся к отрешенной моей невесте. - Отнеси Захарку домой. Не к нам домой. К Алексею Петровичу. Вернусь, как все закончу.

Глядя сквозь меня, она молча кивнула. Между тем коллективная потасовка закончилась победой здравого смысла над его отклонениями.

- Двое на одного, да? - брызгал слюной Тимоха, надежно скрученный сержантскими подтяжками.

- Семен, - обратился я к сержанту, - здесь должен быть выход прямо в усадьбу.

Потеряв непосредственное командование, сметливый подручный генерала сразу и добровольно сдался в плен. Его глаза смотрели на меня подобострастно, выражая готовность исполнить любые приказы. У меня сложилось впечатление, что попроси я его утопить Тимофея в той же проруби, в которой он давеча сам так желал утопить меня, он сделал бы это не задумываясь.

- Так точно! - доложил он молодцевато. - Есть такой выход! Из соседнего расположения в будку выходит!

- В какую будку?

- Так точно! - развернул он свой рапорт, словно знамя полка. - В киномеханическую будку путем поднятия крыльев железного филина изнутри, а снаружи - путем давления на кнопку, замаскированную под чернильный прибор!

Прибор я вспомнил. Имелся такой прибор в будке. Обычный латунный прибор с двумя чернильными емкостями, припаянный к поверхности металлического углового стола. Кнопка, открывавшая люк в тамбур лаборатории Белявского была, как узнал я вскорости, затоплена красными чернилами, а контактный провод, очевидно, проходил сквозь одну из полых ножек. Чуждый анималистическим изыскам, Паскевич велел демонтировать в перестроенной усадьбе вызывающего хорька и заменил его демократичной чернильницей. Можно, допустим, в лабораторию спуститься, а можно и акт сдачи-приема очередной кинокомедии подписать.

- Где дневники Гаврилы Степановича? - продолжил я дознание.

- В аптечке.

- В аптечке?!

- Так точно! - отрапортовал сержант. - Иуда Паскевич в настенной аптечке своего вертепа их замуровал! Хотел скрыть правду на глазах у свидетеля.

Ну и тип! Я глянул на сержанта с новым интересом, вызванным диковинной многогранностью его запутанной натуры.

- Проводи Анастасию Андреевну с ребенком к Реброву-Белявскому. От него позвони в район и вызови оперативников. Доложишь по всей форме, что и как. Чистосердечное признание не забудь подготовить, - перечислил я Семену поручения.

- Уже! - почему-то обрадовался сержант.

- Что уже?

- Числом девять заготовил!

- Он как напьется, так и давай чистосердечные писать, - заплетающимся языком перевел Тимоха братское донесение. - Я его в погребе запирал до похмелья.

Тут же вспомнилось мне, как хихикал Сорокин по поводу сержанта, запираемого родным братом в собственной холодной. «Да уж! - подумал я. - Не согрешишь - не покаешься! Отчего только именно русский мужик вооружился этой иезуитской поговоркой, объясняющей причину безобразного своего поведения жаждой извиниться за что-нибудь перед Господом?!»