Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца

«Ну, твоей тете это понравилось бы».

Несмотря на ее беспокойство, она понимает меня. Может быть, поэтому мы ссорились всего дважды в моей жизни. И когда я говорю «мы», я имею в виду себя.

В первый раз из-за мужчины. После того как мы ушли от моего отца, их было несколько, и каждый следующий нравился мне все меньше, пока однажды, когда я учился в старших классах, Боб, или Шмоб, или как там его звали, не нагрубил ей за ужином. Я схватил его тарелку, выбросил еду в мусорное ведро и сел напротив, свирепо глядя на него. Вскоре после этого он ушел, а она плакала и ничего не говорила. Больше никаких мужчин поблизости не появлялось.

Второй раз это случилось в прошлом году, когда она призналась, что ухаживала за моим отцом после курсов химиотерапии. Я начал орать на нее, чтобы она прекратила это делать. Она молчала по телефону, позволяя мне продолжать, затем наконец тихим и твердым голосом произнесла: «Он умирает, бета. Так надо было».

И это несмотря на все, через что ей пришлось пройти. Это сразило меня. Я повесил трубку, не в силах говорить. Мои руки дрожали.

«Когда ты будешь готов вернуться домой?»

«Я правда не знаю, мам».

«Тебе нужны деньги?»

«Нет». Я должен справиться со всем сам.

Я рассказываю ей о Камино. Она слушает, ни разу не перебив меня.

«Я бы хотела совершить что-нибудь подобное», – говорит она.

Я рассказал Сью немного о нашей с мамой жизни, о том, как усердно она трудилась. Бралась за любую работу с минимальной оплатой труда, за уборку домов – за все, на чем можно заработать. В тот раз, когда мы ушли от отца, мы стояли на вокзале: два чемодана, идти некуда, мама держит меня за руку и тихо плачет.

«Вы сильная женщина», – сказала ей Сью при первой встрече. «Нет, – сказала моя мать. – Но у меня был ребенок. Я посмотрела на него, и это придало мне сил».

Я часто чувствую вину за то счастье, которым она пожертвовала ради меня. Я почти начинаю рассказывать ей о Сью, но останавливаюсь. Не нужно усугублять ее беспокойство. Она считала, что Сью мне подходит.

«Позвони мне поскорее, – говорит она. – И береги себя».

«Я так и сделаю, мам».

«Послушай, – говорит она, – я знаю, тебе пришлось нелегко. Делай то, что считаешь нужным, хорошо? Я знаю, ты можешь позаботиться о себе, но я волнуюсь».

«Я знаю, мам».

«И знаешь что, бета?»

«Да, мам?»

«Забудь. Просто забудь, бета».

Я делаю вдох и говорю это ради нее.

«Я постараюсь, мам. Я обещаю».

После того как мы поговорили, я принимаю несколько обезболивающих таблеток, чтобы притупить боль в плечах, и запиваю их. Впереди раскинулись золотистые пшеничные поля, простирающиеся до горизонта. Я вхожу в них.

День одиннадцатый

«Ты заметил, как англичанин громко плакал в своей постели?» – спрашивает Ник.

«Нет». Я продолжаю читать путеводитель.

«Но он же был прямо там».

Я переворачиваю страницу. «Я его не видел».

Мы сидим за переполненным кухонным столом в приюте в Санто-Доминго-де-ла-Кальсада. Снаружи на площадь въезжают автобусы. Туристы с фотоаппаратами в руках выходят и смешиваются с усталыми, загорелыми паломниками. Приближаются сумерки, и булыжники на площади приобретают тускло-серый оттенок.

Я скучаю по Розанджеле. Несколько дней назад, когда я сбавил скорость из-за вывихнутой лодыжки, которую я подвернул из-за довольно эффектного падения посреди грязного поля, она увеличила темп.

«Мое сердце подсказывает мне двигаться быстрее», – говорит она.

На Камино есть такая проблема: стоит тебе обогнать кого-то на один приют или, наоборот, отстать, и ты можешь больше никогда не увидеть этого человека. С каждым днем перспектива отдаления друг от друга становится все более ощутимой.

Я хватаюсь за лодыжку, надавливаю на нее обоими большими пальцами. Боль почти прошла. Как бы то ни было, я могу снова ускорить темп и попытаться догнать Розанджелу. В регистрационной книге указано, что она проходила здесь вчера. Как раз в тот момент, когда я разрабатываю свое новое расписание, раздается громкий стук. Звук удара тела обо что-то твердое.

Мужской голос, приглушенный закрытой дверью. «Я в порядке. В порядке». Затем – раскатистый смех.

Дверь распахивается, ударяясь о стену. Лицо Ника замирает. Внезапно какой-то человек выскакивает из дверного проема в переполненную кухню.

«Ха! – выкрикивает тощий мужчина, свирепо глядя на молчаливых паломников. Он вваливается внутрь, громко стуча ботинками, уперев кулаки в бедра. – Ха!»

У него красное лицо. Не обгоревшее на солнце, как у всех нас, а просто ярко-красное. Всклоченная седая борода, растрепанные ветром волосы, налитые кровью глаза. Он пошатывается, затем опирается на пятки. Он ухмыляется.

«Это он, – взволнованно шепчет Ник. – Он! Плачущий англичанин».

«Я Рон, – он хватает ближайшую женщину за руку. – Очень приятно». Он несколько раз небрежно целует ее.

«Прекрасное начало, а?»

Тишина.

«Готова?»

«К чему?» – спрашивает женщина.