Вера

Он вернулся в лагерь и прямиком прошел в свою хату. В амбаре достал глиняный кувшин, запрятанный за коробками, и извлек из него бумаги. Вчера, когда Ларионов разговаривал с Паздеевым, он поручил ему найти списки. Паздеев нашел и принес их с дровами. Теперь, когда комиссия уехала, Ларионов хотел узнать имена тех, кого комиссия приговорила. Списки были неполные – где-то была оторвана половина листа, где-то размазались чернила. Но в целом переписанный рукой Грязлова начисто в алфавитном порядке список был понятен. Черновики энкавэдэшники, конечно, сожгли – они предпочитали не оставлять следов, притом что любили все документировать.

Ларионов сразу же перешел к фамилиям на «А» и выдохнул с облегчением, не найдя фамилию «Александрова». Но в списке были Инесса Биссер и Файгельман. Ларионов стал сравнивать список погибших и список тех, кто подлежал уничтожению. Скобцев, например, застреленный одним из первых, в списке не значился, как и Варвара-бригадирша, как и Лариса Ломакина; зато значилась Баронесса, которую и так убили. Иногда сердце его падало, завидев знакомое имя. Он поймал себя на том, что выискивал в расстрельном списке имена Польки, Клавки и других людей, с которыми он сблизился в последнее время, но их там не было. И, главное, была жива она!

Ларионов отметил для себя, что в списке было мало законных оснований, и это свидетельствовало о том, что его формировали не без участия Грязлова. Большое количество стариков и людей, менее пригодных для «общих работ», указывало и на прагматичность составителей.

Ларионов бросил список в тлеющую печь и смотрел на догорающие клочки бумаги со смертоносным приговором. Он все думал о горе: про убитых людей, складированных, как замороженные мясные туши, на заднем дворе.

Жалость к ним смешивалась в Ларионове с негодованием на их покорность. Он вспоминал службу на Кавказе, где столкнулся с бесстрашием местного населения. Отсутствие страха перед смертью у некоторых народов казалось ему столь же избыточным, как чувство покорности у его народа. Он думал иногда, были ли где-то люди, которые могли отстаивать свои права без надобности бросаться на штык; были ли где-то законопослушные граждане, способные противостоять несправедливости. Люди, думал Ларионов, готовы на кровавый бунт или на рабскую покорность. Это происходило, по его мнению, от темноты народа.

Образованного человека от необразованного должна отличать способность первого делать выводы из истории, собственной жизни и внесения изменений в последующее свое поведение и действия. Себя Ларионов причислял к людям малообразованным. Он также считал, что женщины более способны к развитию, чем мужчины. Единственное, что его раздражало в женщинах, – это их зависимость от мужчин. Даже умные женщины становились глупыми, жертвуя своими свободой, принципами и образом жизни ради мужчин и только во имя того, чтобы мужчина был рядом, чтобы считаться пристроенной.

Так Ларионов долго сидел у печи и смотрел на тлеющие угли, наблюдая течение своих мыслей.

Прервал его Грязлов.

– Товарищ майор, – сказал Грязлов, войдя без стука и оглядывая бегающими глазами комнату, все поверхности и печь, – нехорошо получается, надо бы меры принять.

Ларионов нехотя повернулся в его сторону. В этот момент он желал только одного – никогда больше не видеть Грязлова. Ему становилось все труднее скрывать неприязнь и раздражение к нему.

– В чем дело? – спросил Ларионов сурово.

– Какие-то враги народа тайком привязали по всей зоне черные лоскуты, – сказал Грязлов с неприятной насмешкой. – Траур по таким же антисоветским гадам.

Ларионов потирал лицо. «Как бы все послать к черту?! – думал он. – Взорвать все, спалить, вывернуть наизнанку; и себя тоже вывернуть».

– Пошел вон! – вдруг закричал Ларионов, срывая связки. – Вон! Я вас всех, скотов, под трибунал пущу! Всех к стенке поставлю!

Он схватил кружку и запустил в Грязлова, едва уклонившегося и выскочившего из избы.

– Разгулялось быдло! – не мог успокоиться Ларионов. – Всех в порошок сотру! Всех…

Он стоял, опершись о стол и задыхаясь от ярости. Когда он медленно поднял голову, перед ним была Ирина. Она испуганно смотрела на него. Ларионов не мог перевести дыхание.

– Что стряслось? – спросил он хрипло, подчиняя гнев воле.

Ирина в нерешительности стояла на пороге.

– Теперь, когда эти уехали, я хотела сказать вам… Впрочем, я думаю, я не вовремя. Вы сильно удручены, это будет неуместно и глупо…

Она развернулась, чтобы уйти.

– Погоди, – окликнул он ее. – Прошу, не уходи. Прости, Ира, я был вне себя. Это не связано с моими людьми. Я просто не могу больше выносить этого типа. Мне страшно оттого, что я хотел убить его.

Ирина быстро подошла к столу, и в глазах ее была озабоченность.

– Что случилось? – спросила она с тревогой.

Ларионов покачал головой, подошел к буфету и налил себе коньяку. Он быстро выпил и налил еще.

– Будешь? – спросил он.

Ирина кивнула и выпила из стакана Ларионова.

– Зачем тебе это? Нечего загружать свою головку всей этой пакостью, – сказал он, и в его голосе появилась нежность. – Просто я немного устал.