Вера

Ирина знала, как сильно он измотался. Она сама валилась с ног, измученная не только потрясением последних суток, но и голодом.

– Ирина, – сказал осторожно Ларионов, и в глазах его была мольба. – Прошу тебя, поешь. Ты бледна…

Ирина слабо улыбнулась и покачала головой. Ларионов быстро запрокинул коньяк и закурил.

– Я, пожалуй, пойду, – сказала она робко.

– Ты не сказала, зачем приходила, – устало спросил Ларионов, не в силах думать ни о чем.

Ирина смотрела на него с жалостью.

– Я хотела сказать вам спасибо, – тихо ответила она.

– За что? – Ларионов повернулся к ней.

– За то, что спасли нам жизнь, – сказала она с искривленной от страданий улыбкой и зашагала к выходу.

Ларионов смотрел ей вслед. Неужели она начала доверять ему? Неужели стала видеть в нем не системное чудовище?

Он заволновался. Нет, надо было идти вперед. Надо было бороться. Ларионов не понимал, против чего он собирался бороться, но знал, за что хотел бороться. Он желал идти до конца, чтобы понять, кто он и зачем вся эта жизнь. Хотел найти смысл, отличный от сделанного за него выбора. Он чувствовал, что его всю жизнь окружала какая-то ложь, окутанная в праведную упаковку. И он эту ложь не только принимал за истину, но и добавлял к этой упаковке ленты и фестоны, чтобы все тщательнее скрывать от себя это явное уродство фальшивки.

И теперь он шел на ощупь, где единственными истинными путеводными зарубками среди обманчивых признаков верности пути была Ирина. По ней он сверял путь. Он доверял ее оценкам и реакциям – не умом, а каким-то внутренним компасом, и с удивлением признал, что ближе нее в этом мире у него никого и не было. Та, что отвергла его, ущемила его мужское самолюбие, бросила вызов его человеческим принципам, оказалась ему ближе всех остальных и стала невозможно дорога. Его вдохновляло то, что она была желанна для него как женщина. Это было его естество, которое Ларионов принимал как данность своего мужского воплощения. И вдохновение это было необходимо для него, но недостаточно, чтобы он обратился внутрь себя с вопросами и поисками. На обращение в центр своего существа его вдохновляло соратничество с ней, близость атомных систем, составлявших два их отдельных существа. И соратничество с другими людьми словно подтверждало, что связь с этими людьми он искал не по половому или внешним признаку, а по этим атомарным признакам, по этим петлям, к которым подходили его крючки.

Весь день и потом уже в темноте заключенные рыли траншею за забором зоны. Работали посменно, так как оказалось мало ломов, мотыг и лопат и было холодно. Земля стала уже твердой, как скала, и заключенные рубили деревья и жгли костры, чтобы растопить мерзлоту. Никто не требовал лишних паек – они знали, что работа эта делалась для отправки в последний путь товарищей, прикрывших, в сущности, их собой при расстреле.

На третий день все было готово. Тела грузили на сани и подвозили к траншее. Ларионов запретил Грязлову пробивать черепа погибших кирками, что было в ту пору стандартным решением освидетельствования факта смерти зэка перед его вывозом за пределы зоны, как бы гарантией, что он мертв. Он пил ночами до отупения, но утром поднимался и снова входил в ритм зоны, решая все вопросы, и все не мог забыть плац с его убитыми людьми. И в наступившей новой ночи он снова пил в одиночестве, пока не отключался в постели.

Бо́льшая часть заключенных не была в момент погребения в лагпункте. Работа на лесоповале продолжалась; и утром, как обычно после развода, заключенных повели под конвоем на делянки.

Заключенные, участвовавшие в захоронении, аккуратно раскладывали тела в братскую могилу, отделяя мужчин от женщин. Некоторые мужики не могли сдержать слез и сильно сопели. Не было ничего ужаснее, чем видеть эти измененные смертью и морозом лица уже ставших близкими людей.

Среди землекопов было трое выбранных Комитетом представителей. В процессе работы каждый шептал молитву. Каждый молился своему Богу. Охра заметила странное поведение землекопов, но так как охранники ничего не понимали в их действиях, им было сложно что-либо возразить. Иногда они покрикивали на номинированных священников, но не могли ни к чему придраться. Со стороны это выглядело чудно́. Еврей что-то бесконечно шептал, христианин крестился, откладывая лопату и делая это незаметно, якобы поправляя шапку или плечи; а мусульманский импровизированный мулла омывал руками лицо.

Охранники шептались.

– Вот придурков поставили, – говорил один.

– Ларионов приказал, – отвечал Андрюха – деревенский паренек из гарнизона лагпункта.

Когда дело дошло до убитых расстрельщиков, мужики попросили сделать перекур. Они, не сговариваясь, думали, как же хоронить убийц со своими жертвами. Кто-то обронил:

– Надо было отдельную могилу вырыть.

Мужики молча курили, и снова кто-то проронил:

– Да ладно, Потап, все одно – люди. Да и мертвых как мерить? Все после смерти равны…

– Точно, – сказал могучий крестьянин. – Мать, вишь, даже их не оплакнет. Молодые все. Мы-то хоть помянем своих, а ихние драпанули далече, побросали всех как есть…