Вера

Ларионов почувствовал стыд за свою слабость; он бросил взгляд на Ирину. Ее молчание ему не нравилось. Ему казалось, что она словно отмежевалась от него. Он не понимал, что это все происходило от усталости, навалившейся на него и на всех. Последние несколько месяцев жизнь в лагпункте меняла направления так стремительно, что и он, и Ирина, и все люди чувствовали изнеможение и необходимость передышки. Ларионов ведь и сам устал: от собственных чувств; от мучений и сомнений; от страсти, не разделенной с женщиной, на которую она была направлена; от непреодолимых обстоятельств, ставивших его в положение надзирателя, а ее и других людей – в положение арестантов.

То же изнеможение чувствовала Ирина. Расстрел заключенных стал какой-то новой точкой отсчета, будто стер значимость всех прежних событий, сделал их другими людьми в одночасье. В одиночестве переносимой боли Ирина находила, что не хотела больше противостоять Ларионову, доказывать ему, что он и все, что связано с ним и его миром, – зло. Она больше не знала, где кончается его мир и начинается ее, где кончается истина и начинается иллюзия. Этот душевный труд отнимал много сил.

Люди, особенно связанные хоть и неочевидной взаимностью, были сродни сообщающимся сосудам, в которых наполнение с одной стороны всегда ведет к наполнению с другой, как и опустошение. Ирина видела, что Ларионов опустошен; что не осталось в нем энергии управлять ни лагерем, ни своей жизнью, ни отношениями. Но ведь и в ней образовалась какая-то пустота.

И Ларионов считывал в ней пустоту: бесстрастность ее взгляда, безволие в ее истощенном лице. И как обыкновенно бывает, когда бесчувственность связана с потрясением и усталостью, а не с действительным затуханием чувств, требовалось найти силы к возрождению. И так, Ларионов, наблюдая ее отрешенность, начинал беспокоиться, этим расшевеливая уже свою энергию действия и возвращаясь таким образом к жизни.

– Тебя что-то смущает, Ирина? – спросил он, внимательно глядя на нее.

Ирина вздрогнула, не ожидая внимания к себе, и подняла глаза. Ларионов не увидел в них ни презрения, ни укора, ни горечи – только смирение.

– Что вы, вовсе нет, – сказала она спокойно. – Я полностью поддерживаю ребят, иначе я не была бы с ними сейчас.

Ларионов уже знал в Ирине эти внезапные погружения в себя. Она в такие моменты взрослела и была особенно красива. В таких погружениях людям виделось отчуждение, но именно внутренняя пауза делала связь между людьми прочнее, потому что, выныривая из глубин своей души, человек уже милосерднее и бережнее смотрел на мир – в нем развивалось сострадание к собственным слабостям, что вело неизменно к состраданию слабостям других.

– Что ж, – сказал Ларионов, – тогда, полагаю, с завтрашнего дня все продолжается. И надо бы программу уже согласовать.

– Что касается программы, – сказала Ирина, охватив взглядом всех в комнате и не задерживаясь ни на ком, – мы с Клавой набросали кое-что и готовы показать, когда у вас будет время.

Ларионов едва скрыл радость от предвкушения новой встречи.

– Тогда, возможно, после обеда, к чему тянуть? – промолвил он ей в тон.

– Мы с Клавой готовы и после обеда, – ответила Ирина, – только надо бы и гражданку Губину привлечь. Все же она отвечает за идеологическую работу в лагере. Если вы сочтете уместным…

Ларионов кивнул. Инесса Павловна заметила его неуверенность, и ей стало жаль его. Она думала о том, что Ларионов проявлял мужество в попытках находить пути в каверзных тоннелях его отношений с Ириной. Ирина была непростой женщиной для любого мужчины. Но Ларионов, хоть часто и неуклюже, старался не побить все предметы, продираясь по этому темному лабиринту женской души. «Ах, как они еще молоды и горячи! Как категоричны! Как сложно им выпутываться из заблуждений…» – подумала Инесса Павловна с нежностью.

Комитет разошелся, и Ирина покидала комнату, даже не взглянув на Ларионова. А он испытывал привычное уже чувство мучительного отчаяния. Он не мог понять, почему ее смирение и спокойствие угнетали его еще сильнее, чем упреки и насмешки. В уколах, видимо, был хоть какой-то интерес к нему. В моменте Ларионов не осознавал важности уединения каждого из них. Он видел в уединении возникающую дистанцию, на которую больше не был готов. Он нуждался в Ирине все чаще и острее.

Когда заключенные брели к баракам, Инесса Павловна спросила у Ирины ласково:

– Устала?

– Не знаю. – Она немного помолчала. – Я не могу понять, что со мной произошло. Мне кажется, я вижу себя сейчас со стороны, как будто знаю что-то, чего раньше не знала.

– Беда делает нас взрослее, – сказала Инесса Павловна с грустной улыбкой и обняла Ирину за талию. – Погибли люди. Это все очень страшно и необъяснимо… Только его сейчас жаль. Он волнуется и не понимает…

– Мне тоже его жаль, он много пережил за эти дни, – быстро сказала Ирина.

Инесса Павловна посмотрела на Ирину с заботой, а та шла, глядя под ноги и потирая нос о ворот телогрейки.

– Анисья в больнице, – вдруг добавила она. – Ей нужна поддержка.

– Мне кажется, его заботит нечто другое, – заметила Инесса Павловна деликатно.