Вера

К обеду двери заскрипели, и в дом стали входить один за другим члены Комитета. Ларионов увидел потемневшие от пережитого, еще более осунувшиеся лица. Файгельман был похож на высохший стручок французской фасоли: пенсне едва держалось на его тонком носу, выделявшемся из-за дистрофии физиономии. Фимка-бухгалтер не был разговорчив, как обычно, а Клавка казалась непривычно задумчивой. Но Инесса Павловна и Ирина, хоть и выглядели изможденными, источали спокойствие и самообладание.

Ларионов предложил заключенным чая с сушками, что стало уже обыкновением на заседаниях Комитета. Как обычно, Ирина угостилась чаем, но есть ничего не стала.

Ларионов сел во главу стола и выглядел измученным бессонными ночами, спиртным и дурными мыслями. Он молчал, и в комнате только слышался хруст сушек, и за спиной у него тихо напевала под нос Валька, перебиравшая крупу. Ему хотелось сжечь в праведном огне лагерь; нет, ему хотелось взорвать весь мир.

– Григорий Александрович, к обеду гречка с подливкой будет, – сказала веселым голосом Валька.

– Эх, щи да каша – счастье наше! – Клавка потянулась.

Ларионов смотрел перед собой, не понимая, почему все люди продолжали жить так же, как жили прежде: ели, спали, смеялись, говорили, когда ему хотелось выть.

– Однажды, – вдруг сказал Файгельман, обычно немногословный, – я остался дома с дедушкой. Мне было велено читать, но я все не сидел на месте, не слушался, вскакивал, ходил на кухню за ватрушками. А дедушка сидел и молчал, ничего не говорил. Я не выдержал и спросил: «Дедушка, почему родители меня всегда ругают, а ты ничего не говоришь?» Дедушка ответил: «Знаешь, Сема, евреи сорок лет молча ходили по пустыне за Моисеем. Так неужели ж я не могу помолчать час? Сема, терпение – это великая мудрость, и только постигший ее дойдет до конца и будет спасен». Я тогда сел и все прочел.

Ларионов поднял на него глаза, на лице его промелькнуло нечто похожее на улыбку.

– А дедушка не сказал, как ее постигнуть? – спросил он.

– А как же, – робко улыбнулся Файгельман. – Чтобы дедушка сказал «А» и не сказал «Б»? Он сказал, что не надо думать о времени и о будущем; надо понять, что ценен только тот миг, в котором ты находишься в данную минуту. И этой минуте надо отдавать все свои силы. Путь к истине состоит из скучных и порой трудных обыденных шагов.

– А как же будущее? – спросила Клавка.

– Будущее, – задумался Файгельман, поправляя пенсне, – это, судя по всему, – надежда.

Ларионов проглотил ком в горле и продолжал пристально и с горечью смотреть на Файгельмана. Но все знали, что необходимо было пройти через это испытание. И горечь от этого испытания могла стать разочарованием, а могла превратиться в опору.

– Ух ты! – выдохнула Валька. – Жалко, я с вашим дедушкой не была знакома, а то бы я столько глупостей не наделала! Хорошо быть умной, ей-богу!

– И хорошо уметь держать язык за зубами, – заметил Ларионов, криво улыбаясь.

Валька насупилась и принялась шуметь крупой.

– А что я? Я – ничего… В кои-то веки проняло, Григорий Александрович, а вы крылья махом рубите сплеча! – пробурчала она, и заключенные тихо засмеялись, словно стыдясь способности улыбаться и продолжать жить.

– Значит, надежда, – протянул Ларионов. – Именно она, полагаю, вас сегодня ко мне привела.

Ирина отрешенно уставилась на скатерть. Инесса Павловна тактично закашляла.

– Дело в том, Григорий Александрович, – сказала она с нежностью в голосе, – что мы считаем, что надо довести дело до конца: достроить актовый зал и провести представление.

– Прямо пир во время чумы какой-то, – нахмурился Ларионов, и перед его глазами мелькнуло имя Инессы в списках на расстрел.

– В том-то и дело, что чумы! – вмешался Фимка. – Чума жрет людей, а люди живут! Куда деваться? Это как на лесоповале – идешь домой усталый, ноги не держат, а ты иди: упадешь, не встанешь, и – конец тебе, замерзнешь на дороге.

Ларионов усмехнулся.

– А ты-то про лесоповал откуда знаешь? Ты там сроду не работал.

Фимка заелозил и надулся.

– А что, я виноват, что у меня астма? – промямлил он обиженно.

Ларионов замотал головой и закатил глаза, зная, что Фимка был виртуозный симулянт и жулик.

– Следовательно, – продолжила Инесса Павловна, – мы хотим попросить вас помочь избрать нового специалиста из архитекторов-строителей в помощь Семену Файгельману на смену… погибшему Даниилу Скобцеву.

При упоминании Скобцева лицо Ларионова снова исказилось. Ему хотелось попросить у своих людей прощения. Но он не мог. Ларионов не понимал, что заключенные видели, что он испытывал такие же чувства, как и они, и потому пришли. Он был слишком погружен в собственные переживания, чтобы увидеть в людях солидарность, а не обвинение.

– Знаете что? – вдруг выпалила Клавка. – А вы не серчайте на нас, гражданин майор! И на себя тоже не серчайте! Жизнь такая, а Бог всех простит!

– Клава, – одернула ее Инесса Павловна.