Вера

Вера никогда не была на таком близком расстоянии с мужчиной не из ее семьи, который бы еще и нравился ей и которому, как она чувствовала, нравилась она. Вера вдруг ощутила странное волнение и слабость во всем теле. Родной, но вместе с тем неузнанный, новый мужской запах, шедший от Ларионова, странно действовал на нее. Она не понимала своих ощущений, но следовала за ними с доверием.

Вера приблизилась к Ларионову так, что их глаза почти растворялись друг в друге: медленно, но уверенно, уже не дрожа как тростинка, а чувствуя совсем другое волнение, прежде не испытанное.

– Поцелуйте меня, – вдруг прошептала она: ее беспокойные глаза переходили с его губ на глаза, на нос, на лоб, снова на рот, словно стараясь вобрать его всего. – Я хочу поцеловать вас.

На секунду ей показалось, что на лице его изобразилось страдание и даже физическая боль, но уже в следующее мгновение она ощутила прикосновение его губ к своим – поначалу робкое, нежное, как крылышки бабочки, а потом нарастающее и более глубокое, как накаты волн. Вере показалось, что она снова теряет сознание, но в этот момент он крепко сжал ее в своих объятиях, умело и достаточно сильно, чтобы не дать ей рухнуть. Она чувствовала, как он держит ее затылок, а второй рукой сжимает одежду между лопаток. И она почувствовала, что начала тоже все сильнее отвечать ему поцелуем и сжимать его рубаху на спине.

– Вера! – Его вдруг отбросило от нее. Он вскочил и отошел к окну, шатаясь и поправляя сорочку поверх галифе.

Вера дернулась к нему, но он остановил ее.

– Сидите на месте! – приказал он. – Мне надо остыть.

Он долго стоял к ней боком у окна, а она не могла понять, что с ним творится.

– Это безумие… – прошептал он. – И знаете, что самое страшное?

Ларионов развернулся к ней, держа руки в карманах.

– Что? – спросила она недоуменно, но мягко и глухо, и он, как мужчина, уже видел то, что проснулось в ней. Невозможно было спутать ни с чем взгляд пробужденной женщины.

Ларионов растер лицо рукой.

– Что я желаю этого и не хочу останавливаться. Даже не это, – добавил он, глядя на нее нежно, – а то, что я счастлив с вами.

– Так не останавливайтесь! – воскликнула она.

– Вера, – оборвал ее Ларионов. – Этого больше не должно повторяться.

– Но отчего же? – спросила она капризно.

Ларионов казался очень раздосадованным.

– Оттого, что я – обычный человек! И может случиться непоправимое, чего я никогда себе не прощу.

Вера почувствовала, как у нее заколотилось сердце. Она прежде не говорила о любви, тем более так, как сейчас с ним. Все эти прежние флирт и признания школьных мальчишек и Подушкина были совсем не похожи на то, что происходило между ней и Ларионовым. С Ларионовым ее природные соки совсем иначе потекли по жилам. Вера узнала страсть.

Она смутилась, и он это заметил.

– Я говорю это вам потому, что вы доверяете мне. А не следовало бы, – сказал он сурово.

– Не следовало бы? – Глаза Веры увлажнились.

Ларионов подошел к ней, уже немного внутренне собравшись.

– Верочка, вы доверяете мне как человеку, и я благодарен вам за это и счастлив этим, – сказал он мягко. – Но не следует доверять мне всегда как мужчине, потому что я самому себе сейчас не доверяю. Я не могу трезво мыслить. Когда вы смотрите на меня, когда я вижу вас, я забываю о том, кто я и где. И я боюсь за вас… за нас.

– И как же с этим быть? – робко спросила Вера. – Ведь вы – все, что мне надо на этой земле… Ведь я знаю, что все хочу и могу сделать для вас. Вы не смотрите, что я мала. Ведь сердце мое уже давно умеет чувствовать.

Ларионов нахмурился. Он был уверен, что в этот момент решается что-то важное в его жизни, что от его слов и действий зависят его и ее судьба. Но страх сковывал его дух. Он не мог избавиться от мысли, что не знает, как быть счастливым и, следовательно, как сделать счастливой ее. Он представил долгие месяцы службы вдали от Москвы, от Веры и ее семьи, представил, как будет взрослеть она среди равных ей, таких как Подушкин, окруженная вниманием московской интеллигенции, достойных мужчин, в достатке и покое, в то время как он будет слоняться по гарнизонам: грязный, усталый, измученный убийствами людей. Но он ничего другого не знал и не умел делать. Так он думал тогда. Он сражался за великую идею и не мог просто осесть в Москве и жить жизнью «краснопольских».

Несколько лет казались Ларионову огромным сроком для ожидания. Он был уверен, что именно Вера не сможет столько ждать. Она забудет его с ее темпераментом, импульсивностью и страстностью. Разве сможет она даже думать о нем хотя бы год?! Тогда ему и в голову не могло прийти – спросить ее. Нет, он был уверен, что с ее восторженностью и одержимостью она станет уверять его в обратном. Она заставит его поверить.

Страх ошибки и неизвестности тянул в свои лапы. Ларионов подбирал слова, чтобы объясниться. Но Вера уже видела его решение. Она видела его душой.