Вера

Он играл сначала медленно, а Шура вышла в центр комнаты и, натянув за спиной павловопосадскую шаль с бахромой, принялась выхаживать. Лицо ее сделалось страстным, и грудь нарочно бурно вздымалась. А Архип все ускорял, и Шура стала потеть; коса ее расплелась совсем; грудь волновалась и бултыхалась от каждого движения. Степанида выглянула из кухни и неодобрительно покачала головой. Ларионов чувствовал себя неловко, потому что понимал, что Шура выделывается для него. Он видел Веру по ту сторону круга рядом с Емелькой, выглядевшим совершенно безучастным, словно давно тоже понимавшим все ходы Шурочки и не видевшим во всем действе ничего для себя выгодного. Но Вера смотрела на Шуру с радостным и наивным любопытством.

Ларионов хотел было выйти в кухню к Степаниде, но в этот момент Шура уже накинула на него платок и потянула к себе. Он не сопротивлялся, но и не показывал желания участвовать в ее маневрах. Она обходила вокруг него, арканя его шалью. Когда она в очередной раз замахнулась на него платком, Ларионов ухватил его и набросил ей на плечо.

– Я не танцую, – сказал он спокойно, – но тут есть товарищ Краснопольский. Из него выйдет отличный партнер.

Ларионов вышел в кухню, а все смеялись над Краснопольским, пыхтевшим, как пузатый самовар, неуклюже стараясь нащупать правильные движения. Вера была в недоумении. Что это нашло на Ларионова?

Она вбежала в кухню, где Ларионов о чем-то весело говорил со Степанидой.

– Григорий Александрович! Что же случилось?! Отчего вы так с Шурой? Вы слишком суровы!

Ларионов смотрел на нее нежно.

– Верочка, Шуре нужен другой партнер, – сказал он шутливо, а Степанида прыснула.

– Вы все такие скучные! – засмеялась, убегая Вера. – Она так забавна, эта Шурочка!

Ларионов и Степанида молча переглянулись.

На веранде Шура уже окручивала Краснопольского, и все хохотали от того, как нескладно он двигался. Шура была уже раскрасневшаяся и потная. Степанида вошла с горячим самоваром и поставила недалеко от Алины Аркадьевны.

– Шалава она, – бросила Степанида походя.

– Что ты сказала?! – с замешательством провожала ее взглядом Алина Аркадьевна.

– Шоколада б, говорю, – сказала Степанида и направилась в сарай за дровами.

Теперь танцевали Кира и Краснопольский, и гармонь только еще больше стала расходиться. Вера прыгала от радости, совещаясь с Алешей и Машей по поводу номера.

Шура вышла в кухню, где у печки сидел Ларионов и поправлял дрова кочергой. На печке бурлил большой чугунный котел, в котором Степанида принялась варить жаркое на вечер.

– Что ж ты от меня, как от чумной? – спросила Шура, покачиваясь и задевая Ларионова юбкой.

– Преувеличиваешь, – сказал он, усмехаясь.

Она опустилась возле него на колени.

– А ты посмотри на меня…

Ларионов повернул нехотя голову: грудь ее, раскрасневшаяся и красивая, была близко от него, и он чувствовал ее запах и жар.

– Что, не люба я тебе такая? Некрасивая? Нежеланная?

Ларионов подтолкнул полено в глубь печи.

– Ты для любого и красивая, и желанная, – заметил он спокойно.

– А я тебя сразу заприметила – ладного такого, молодого. Повлекло меня к тебе, – говорила она грудным голосом выученного соблазна.

Ларионов почувствовал, как в нем поднимается плотское, знакомое чувство, звериное и простое, какое столько раз возникало и бесследно исчезало потом, и он даже не мог вспомнить лица женщин, с которыми проводил ночи.

– Тебе лучше уйти, – сказал он нарочито холодно.

Вера не могла понять, куда подевался Ларионов. Она заглянула в кухню. Шура стояла на коленях возле него, пышущая жаром, сытная, смелая, а он хоть и был отстранен (Вера почувствовала), был не похож на себя: таким странным взглядом он смотрел на Шуру – плотоядным и вместе с тем пренебрежительным. В нем не было привычных для Веры нежности и теплоты, но было что-то другое – дикое, грубое, чужое. И ее, Шурочкин, взгляд был таким же. Они были теперь похожи на двух животных, которым не о чем было говорить, но которых сближало это звериное начало.

Вера тихо ушла. Она не хотела видеть Ларионова. Она дрожала, но изменения, которые происходили теперь с ней, воспитание ее собственного характера толкали ее на путь сопротивления. Упрямство и решительность ее натуры брали верх над смирением и печалью.

Вера чувствовала небывалый прилив сил, словно всему миру и себе она должна была доказать, что она сама по себе есть сокровище, и те, кто разменяет ее на фальшивку, недостойны быть причастными к ней. Она не могла еще зрело воспринимать происходящее. Она не могла понять, что не было ничего абсолютного в этом мире, кроме любви ее матери и Бога, и что каждую минуту отсылались человеку разные испытания для его совести и духа. Ей было сложно оценить поведение Ларионова, который, в сущности, ничего дурного не совершил. Но, будучи бескомпромиссной натурой, Вера почувствовала обиду уже оттого, что он позволил Шуре так говорить с ним, стоять перед ним на коленях и смотреть на него так, словно они были близки.

Вера вернулась на веранду и что-то шепнула Архипу, а тот подмигнул и подкрутил усы.