Вера

– Эх, ахтунг-ахтунг, баловница-чаровница! – закричал он и запрокинул стакан самогона, налитого Иванкой из «магазина».

Вера позвала Алешу и Машу наверх, а Алина Аркадьевна уже знала, что младшая дочь опять что-то выдумала. Она, озираясь, заметила, что Шура куда-то исчезла, и немного заволновалась.

Наверху у Веры в комнате дети открыли старый сундук, где хранились всякие ценные вещи, которые годами копились в течение дачной жизни. Там были и сарафаны, и маски, и рубахи разных цветов, и шапки, и шали, и много разных костюмов, которые шились Алиной Аркадьевной и Степанидой или собирались по округе у деревенских и соседей для домашних представлений.

Алеша нарядился в маковый сарафан, Вера завязала ему вокруг головы алую ленту и нарумянила щеки; Маша надела «матроску» и штаны-клеш, а Вера выбрала бывший Алешин костюм казака, который теперь ей был впору, а ему мал, с кавказскими сапогами и лихой папахой. Маше нарисовали длинные черные брови, а Вере – казачьи усы. Она была похожа на атамана и выглядела неотразимо.

В ней не раскрылись еще женственность и томность, как у Шурочки, но были страстность и жажда жизни, собственная необычная красота, исходящая от восторга Веры перед жизнью. Эта красота обладала решительной силой единения тела, ума и души.

Они сбежали вниз, а Архип сразу заиграл «Яблочко». Сначала вышел Алеша, изображая девушку, а Маша пошла танцевать вокруг, периодически заваливаясь от неумелого матлота.

Степанида забежала в кухню и окликнула Ларионова, сидевшего в одиночестве у печи и смотревшего завороженно на огонь:

– Григорий Саныч, сюда! Наши пляшут – черти, да и только!

Ларионов вышел в столовую и попал в самый разгар сценки.

Маша кружила и приседала, а Алеша принимал угловатые и неловкие позы, подражая женскому кокетству. Публика хохотала и хлопала, а Архип с папиросой в зубах прикрикивал:

– Эх, черти! Ахтунг-ахтунг! Наподдай!

Даже Подушкин оживился и, поправляя очки, завороженно смотрел на резвую молодежь, со всем азартом увлеченную танцем. И когда девушка, то есть Алеша, уже была покорена матросом, на сцене появился лихой казак – Вера. Они схлестнулись с матросом в искрометной жиге, и гармонь, казалось, надорвется и лопнет.

Степанида свистнула через пальцы так, что оглушила Зою Макаровну, уже изрядно веселую к тому времени, и подтолкнула Ларионова:

– Знай наших!

Ларионов не мог наглядеться на Веру. Ее нерв, страсть, с которой она отдавалась роли, и чувство настроения музыки настолько увлекали за собой, что он уже забыл о глупой выходке Шуры. Он чувствовал не только нежность к ней, но и гордость за нее. Он был счастлив с ней, и только она давала ему ощущение гармонии в этом бушующем мире.

Вера никогда не училась танцевать, это было внутри ее. Энергия, кипевшая в ней, направлялась на все, что она любила. И Ларионов думал о том, что всем этим он бы хотел обладать, он все яснее чувствовал, что желал обладать Верой.

С последними аккордами каждый принял свою позу. Вера – на одном колене впереди, матрос-Маша позади, подбоченившись, а Алеша – кокетливо подперев рукой щеку.

Вера видела восхищенный взгляд Ларионова и как он и Степанида свистнули через пальцы. И только в ней возникла снова нежность к нему, как она заметила насмешливое лицо Шурочки, прикованное к Ларионову немым призывом к разврату. Вера вспыхнула. Она видела раскисшего, влюбленного Подушкина, и что-то толкнуло Веру, помимо ее воли, что-то страшное и необъяснимое направило ее по пути, по которому в другой момент она бы не пошла. Это было зло, которое было порождено ревностью и теперь разрушало все вокруг, заглушив робкий голос милосердия.

Вера решительно подошла к Подушкину и взяла его за руку. Она позвала его наверх, а он покорно за ней последовал. Ларионов проводил их взглядом из-под лестницы, но Вера не хотела даже его замечать. Все решили, что Вера затеяла еще какое-то действо, и принялись обсуждать танец и хвалили Алешу, Машу и Архипа.

– Верочка, ты такое чудо! – бормотал Подушкин. – Куда мы идем?

Вера молчала и тащила его наверх, на чердак. На чердаке Вера, все еще в костюме казака, остановилась. Подспудно она понимала, что делала гадость, но зло уже запустило маховики жестокости, и Вера со всеми ее добротой и нежностью не могла противостоять ему.

Она скинула папаху, подняла глаза на Подушкина и, несколько поколебавшись, взяла его за руки. Подушкин выглядел жалко и озабоченно.

– Женя, – спросила она тихо, – я нравлюсь тебе?

Подушкин задрожал и засуетился.

– Верочка, как же можно спрашивать? Ты же знаешь, что я готов на все ради тебя, я…

– Поцелуй меня, – сказала решительно Вера.

Подушкин опустил глаза, потом снова посмотрел на Веру, в его глазах мерцали слезы, и он глупо улыбался и быстро моргал.

– Ты действительно этого желаешь?

– Да, это надо, – не помня себя, говорила Вера.

– Надо? – изумленно спросил Подушкин.

– Замолчи, Женя! – вскрикнула Вера. – Ты поцелуешь меня?!

Подушкин дрожащими руками взял ее лицо, как берут в руки наполненную до краев чашу, которую боятся расплескать и не знают, куда пристроить. Вера зажмурилась.