Вера

Ирина своей правдой и бесстрашием будто снимала с него старую кожу, и он чувствовал почти физическую боль от этого освобождения. Не так Ларионов думал, он будет жить, когда сражался за революцию, – не морить людей в Сибири голодом он хотел, не с Анисьей разделять постель, не в глуши лагпункта спиваться от понимания этого своего бессилия и несправедливости, которая с ними приключилась.

В нем то закипала ярость на Ирину за отпор, который она ему давала, и унижение, которому его подвергала, то возникало сострадание к ее мукам в лагере. Ему казалось, что она, как никто другой, чувствовала страдания от одного того, что была заключена на зоне. В Ирине он видел внутренние силы и свободу, которые она не умела скрывать, и это могло стоить ей жизни, будь рядом не он, а кто-то другой – такой как Грязлов. Но даже теперь, после того как она окончательно дала ему понять, что никогда не соприкоснется с ним, он испытывал к ней еще бо́льшую нежность и тягу.

Ирина своим упорством в отвоевывании человеческой территории вопреки отчаянию, порождала в Ларионове надежду. Он сам не знал, в чем была его надежда, но надежда – не предмет, а состояние; и это состояние стало укрепляться в нем через отчаяние. Он видел в Ирине родство, но ее душа была обнажена перед этим миром, ее душа говорила всем о своих боли, мечтах, страданиях, вере, а его душа была замурована и спрятана от всех и от него самого. Он боялся столкновения со своей душой потому, что человек, столкнувшись с ней, не сможет больше жить в притворстве. Самое сложное решение для любого человека – принять сторону своей совести и остаться на этой стороне. Осознание собственной жизни оказалось крайне болезненным процессом.

Ларионов стал чувствовать беспокойство, которое он уже однажды испытал, когда встретился с Верой и ее семьей. Тогда он вдруг увидел, что теперь решалась его судьба; и после он жалел много лет, что его непреклонная гордость, горячность и страх обнажить до конца свою душу развели его со счастливой судьбой. Так и теперь Ларионов видел, что происходило что-то важное с ним, и он стоял снова близко к главному решению в своей жизни. Он стал понимать, как далеко отбросил его жребий от возможности дотронуться до счастья. Он пытался найти равновесие в отчуждении, отрицании, пьянстве и забытьи. Но это словно была вода, от которой невозможно оттолкнуться. Однако и в надрывном вскрытии боли собственной души, казалось, не было возможно никакое равновесие. И все же, чем более Ларионов позволял боли вытекать из его ран, тем свободнее он становился день ото дня.

Ирина отказала ему в близости, и этот отказ не был связан лишь с близостью физической. Она не хотела соприкасаться с его миром – он был противен ей, Ирина им брезговала и не хотела принять. Это осознание своего статуса и порождало в нем боль. Ларионов отдавал себе отчет, что в его власти было взять ее силой, но он знал, что мог принудить Ирину к сожительству, но не мог заставить ее принять его.

Поначалу ему казалось, что Ирина права, обвиняя его в азарте. Она считала, что он желает ее только оттого, что не может подчинить. Но теперь он думал иначе. Лежа на своей постели в одежде и не в силах заснуть, Ларионов все яснее стал осознавать, что не знает, отчего он желает ее, и более того, чувствовал, что желание его было не в том, чтобы испробовать ее тело. Ему действительно хотелось нравиться ей, хотелось видеть ее желание, он хотел стать предметом ее нежности и гордости, быть нужным ей. Ларионов боялся сказать себе, что хотел, чтобы она полюбила его. Но именно так и было. Он желал, чтобы Ирина была в него влюблена, ему хотелось познать, каково это – быть любимым избранной женщиной. Ларионов словно пытался оживить давно мертвый образ несостоявшегося счастья с Верой, которая была тоже избрана им. И думал с усмешкой, что, видно, не дается ему удача быть любимым избранными им женщинами. Видно, жестокая поговорка про сверчка и шесток именно об этом и о нем.

Ларионов не знал, как это случилось, но уже глубокой ночью он думал об Ирине иначе, чем после того, как она ушла от него накануне. Вместо уязвления он стал испытывать еще более сильное притяжение. Он знал, что не сможет стерпеть больше ее отказа, но куда было деваться от желания видеть ее, ощущать ее присутствие и слышать, как она говорила – пусть не с ним, но хоть возле него. Он чувствовал, как начал зарождаться в нем интерес не только к Ирине, но и ко всем ее друзьям и общему делу, ради которого они шли на риски. Он увидел, что в этой мутной жидкости его жизни оттолкнуться можно было только от дела. Дело было почвой.

На следующий день Ларионов приказал Федосье собрать Комитет. Он никогда прежде сам не приглашал Комитет, и когда Федосья пришла в барак, женщин охватила тревога, а больше всех – Ирину. Она мгновенно сникла в предвкушении неприятного разговора и еще более оттого, что он не сдержал обещание. Ирина понимала, что такой непредвиденный созыв мог означать только его нежелание больше поддерживать их работу.

Варвара сердито смотрела на Ирину.