Вера

Когда женщины вернулись в барак, они увидели Анисью – ее по приказу Ларионова выпустили из изолятора. Ее прежде цветущее лицо выглядело усталым и злым; не было в нем былой наглой и веселой уверенности, словно красота ее всегда зависела только от внешних обстоятельств; и как только эти внешние обстоятельства изменились в худшую сторону, красота ее тоже стала меркнуть. С потухшими глазами лицо ее казалось измученным лицом средних лет женщины, некогда блестящей и красивой.

Ирина почувствовала жалость к ней, и снова в ней всколыхнулось негодование на Ларионова. Как вероломны мужчины! Как легко они отказываются от старых привязанностей, стоит появиться новым. Как мог он хотеть ее доверия, поступая так со своей любовницей?

Женщины в бараке встретили Анисью в молчании, разглядывая опальную фаворитку, которая теперь была такой, какой она себя чувствовала – униженной, брошенной женщиной с прошлым проститутки и унылым будущим. Ирина дернулась, но почувствовала, как ее держит рука Ларисы Ломакиной.

Ирина выпростала руку и подошла к Анисье, снимавшей косынку и тулуп (как странно, смешно и жалко смотрелся теперь на ней этот меховой тулуп; в этой убогости барачной жизни он выглядел как насмешка над хозяйкой). Ирина дотронулась до плеча Анисьи.

– Анисья, – сказала Ирина твердо, но в ее голосе чувствовалась вина, – мне очень жаль, что так получилось…

Анисья резко откинула руку Ирины и посмотрела на нее, злобно улыбаясь.

– Нужна мне больно твоя жалость, – устало вымолвила она. – Радуйся, добилась своего, теперь он – твой, да надолго ли? Придет на твое место получше, он и тебя бросит в собачник.

Ирину огорчили слова Анисьи. Анисья была не способна понять ее и поэтому не могла простить, хотя прощать ее было, в сущности, не за что.

– Ты неправа. Между нами ничего не было и не будет. И я считаю, что он обошелся с тобой несправедливо, – все-таки решилась сказать Ирина.

Анисья хмыкнула сквозь зубы и залезла на вагонку. Ангелина, Раиса и Надя тоже сидели молча; они никогда не видели Анисью такой поникшей и слабой.

– А вот что случается, когда люди задирают нос на пустом месте, – громко сказала Клавка. – А кто-то насмехался, когда я сказала, что у майора сердечко дрогнуло…

– Ну-ка! – заголосила тут же из угла вездесущая Балаян-Загурская.

– Девочки, прекратите, – строго сказала Инесса Павловна. – Все это кончится новой потасовкой, и нас в этот раз накажут.

Ирина постояла еще недолго и пошла к себе, не в силах больше выносить эти унижения.

– Нам есть о чем поговорить, – громко объявила на весь барак Инесса Павловна.

– Кто стал опять сорить? – прокряхтела Баронесса с вагонки.

Женщины захихикали. Инесса Павловна объявила всем о решениях Комитета и Ларионова о назначении Клавы председателем и, главное, о предложении Клавы включить в Комитет Ангелину. Ангелина, не оправившаяся еще от метаморфоз, произошедших с ее приятельницей, растерянно хлопала глазами. Другие женщины-уголовницы стали возмущаться, почему не предложили их, но Клава, воспользовавшись возросшим авторитетом, указала им на место и разъяснила, что это было окончательно решением Ларионова, а не Комитета.

Ангелина восприняла эту новость вяло. Ирина была уверена, что включить ее в Комитет было поспешным решением Клавки, но спорить не стала. Она знала, что Ларионова будут раздражать постоянные административные изменения, и считала, что было важно сконцентрироваться на существенных вопросах. Главное, в чем она была уверена: Ангелина не будет мешать.

Жизнь в лагере постепенно стала казаться обыденной для всех новеньких. За два месяца пребывания в лагпункте они поняли, что человек может привыкнуть ко всему, ко всяким лишениям и жестокости. Единственное, к чему никто не мог привыкнуть, – это голод. Несмотря на сносные нормы питания «на бумаге», на деле все постоянно чувствовали недоедание. Это происходило оттого, что люди много и тяжело работали на воздухе и к тому же продукты приходили нередко некачественные. По накладным все было правильно, а по факту продукты воровали на всех этапах поставок, и только когда приходили уж совсем скверного качества рыба или мясо или гнилые овощи, пищеблок отказывался принимать их у снабженцев, и дело доходило даже до рапортов и драк. Но через какое-то время история повторялась. И страдали обычно непосредственные лагерные снабженцы, а не те, кто еще до них урвал лучшее.

С некоторых пор в лагпункте появился ларек, куда привозили более качественные продукты, и заключенным, у которых появлялись премиальные, удавалось купить там приличную колбасу или молоко. Доступ к ларьку и возможность покупать там что-либо зависели тем не менее не только от наличия денег у заключенного, но и от того, не был ли, например, заключенный наказан за что-то, выполнял ли он регулярно нормы. Поскольку это регулирование было достаточно сложным, возникло понятие «взяток»: заключенные немного накидывали денег поверх цены, чтобы продавец отпускал им товар либо заначил дефицитный.