Вера

Женщины подошли к столу и развернули тряпочку. Там Ирина увидела маленький медальон из латуни, обшарпанный и, видно, открывавшийся часто его бывшей владелицей. С обеих сторон в нем были вставлены крошечные фотографии двух мужчин – это были ее сын и муж. На обратной стороне фотографий женщины прочли: «Ефим и Соломон Рахович». Никто не знал, что с ними стало, были ли они живы: старуха Рахович никогда не рассказывала о них; она была все время плоха и почти не говорила.

Долгое молчание прервала Ирина. Она думала о своих близких, убиенных где-то в подвалах Лубянки или в тюрьме; она так и не узнала всего об их судьбах – знала только, что были они приговорены к расстрелу и казнены.

– Мы должны что-то сделать для нее, – проговорила она, и ее бледные губы тряслись.

Федосья вздохнула.

– Похоронили ее в Сухом овраге, похоронили уже…

– Расписались на лбу зеленкой[21] и закопали как собаку… – промолвил кто-то в глубине барака. – Всех нас так закопают – без имени, без роду, без срока… И коронки вырвут напоследок.

Ирина посмотрела на Федосью глазами, полными слез и жесткости, словно хотела рассказать всему миру об их горе.

– Если мы не можем помочь живым, мы должны хоть исполнить свой долг перед мертвыми, – сухо произнесла Александрова.

– Что ты предлагаешь? – спросила Лариса Ломакина.

Ирина глубоко и часто дышала.

– Мы должны сохранять и передавать кому-то ценные вещи: предметы, фотографии, письма – все, что может рассказать о нашей истории. Федосья, ты можешь выходить за территорию зоны, – обратилась она к Федосье. – Ты должна найти кого-то надежного в Сухом овраге, чтобы он или она хранили наши ценности и вели записи. Возможно, сын или муж Рахович будут еще живы, когда все это закончится. А оно должно однажды закончиться. И тогда мы сможем рассказать наши истории и отдать дань тем, кто умер и умрет в тюрьмах и лагерях. Мы сможем принести на их могилы, если больше некому будет их возвращать, ценные и дорогие их сердцу вещи. У нас должен быть создан мемориал…

Сказав это, она вдруг разрыдалась – горько и безутешно. Она рыдала от горя, которое их постигло, от горя за тех, кого отправили раньше срока в холодную бездну, и от знания того, что у нее тоже, как у Баси, был при себе лишь один дорогой ее сердцу предмет, который она хранила под половицей своей вагонки из страха обыска.

Клавка склонила голову, и слезы капали на ее огрубевшие колени. Она с ужасом вдруг осознала, что сама стала причиной своего заключения на зоне, а все они, эти беспомощные «каэры»[22], были посажены сюда ни за что. Она осталась бы на свободе, если бы не воровала, а они не могли быть на свободе – эти честные и ученые люди. Ее преступная жизнь стала ее выбором, а их заключение всегда было выбором чужим.

Было в этом открытии для нее что-то потрясающее и горькое. Слова Ирины произвели на Клавку неизгладимое впечатление; она видела столько страсти в желании Ирины восстановить справедливость, что ей стало стыдно за свою жизнь – никчемную и жалкую жизнь домушницы. Такие кулоны воровала она у одиноких старух, а потом продавала за бросовую цену на барахолках. Ей было стыдно, что она воровала чью-то память и святость, не задумываясь о людях и даже о своей собственной судьбе.

Инесса Павловна сжимала в объятиях Ирину и тоже плакала. Барак охватило смятение, женщины одна за другой принялись реветь и обнимали друг друга или плакали в одиночестве. Но все они плакали от жалости к собственному и общему горю. И, несмотря на то что это были слезы, порожденные горечью и несчастием, Инесса Павловна вдруг почувствовала, что в слезах этих была и надежда; надежда на то, что однажды имена этих людей, посаженых за дело или нет, то есть их имена, будут написаны на камне истории как имена жертв геноцида – совершения величайшего зла против собственного народа, против себя самих. Ей казалось в тот момент, это было единственное, что для них могли сделать потомки, и единственное, что могло искупить этот страшный грех. Нет. Было тут и другое. Инесса Павловна думала, что нельзя было больше никогда допустить подобного. Ирина была права: однажды этот ужас закончится. Погибнет много людей – виновных и невинных, но больше невинных. И идущие за ними поколения должны класть жизнь за свободу и за то, чтобы больше никто не посмел сажать и убивать людей за то, какими они были.

Ирина посмотрела в упор на Федосью.

– Ты сделаешь это для нас? – спросила она.

Федосья долго молчала, качая головой, словно убеждая себя в том, что как бы она ни не хотела заниматься этим делом, но отказать тоже не могла. Они все – серой стеной в своих телогрейках и тряпье, худые и измученные – стояли перед ней, как надгробные камни своих ушедших родных и товарищей. И Федосья согласилась.