Вера

– Как служится, Паздеев? – спросил он сухо, чтобы не выдать причину приглашения Паздеева, то есть свои одиночество и метания.

Паздеев серьезно смотрел на Ларионова.

– Хорошо, товарищ майор, – ответил он как-то сострадательно, но искренне.

– Отчего тебя зовут болваном Грязлов и другие в Охре? – спросил он, понимая нелепость своих вопросов, но не в силах говорить с Паздеевым о человеческом, то есть о том, что его на самом деле волновало.

– Не могу знать, товарищ майор, – четко ответил Паздеев, но Ларионов заметил, что в глазах Паздеева просквозила какая-то жалость, или ему так казалось оттого, что он сам к себе ее почувствовал.

– Ты и впрямь создаешь впечатление не очень умного и шустрого парня, – сказал Ларионов, желая уязвить Паздеева и этим вызвать на разговор.

Паздеев немного опустил глаза, а в голове его все выстукивало: «Аптека, улица, фонарь…» Ларионов внимательно смотрел на этого юношу с красным большим добрым ртом и ясными синими глазами.

– Ты сегодня патрулировал зону, – вдруг сказал он. – Я видел тебя из окна у первого барака. Что там происходило?

Паздеев густо покраснел, и шея его пошла пятнами.

– Они говорили о смерти Рахович, – тихо сказал он.

– И что же?

Паздеев смотрел прямо в глаза Ларионова, все еще красный от стыда и волнения.

– Они жалели ее и говорили, что как ни крути, а Пруст все сделал, чтобы ее спасти…

Ларионов изучал его лицо, но Паздеев смотрел на него прямо, не опуская глаз, и краснота его постепенно стала спадать.

– Выпей и иди на вахту, – сказал наконец Ларионов, наливая Паздееву в стопку водки.

Он знал, что Паздеев ему лгал. Паздеев выпил и слегка наморщился.

– Разрешите идти, товарищ майор? – обратился он громко.

– Иди, – нехотя ответил Ларионов, провожая его взглядом и улыбкой.

Несколько дней в лагере было затишье. Условившись с Федосьей, заключенные взяли с нее слово не обсуждать с Ларионовым идею о создании мемориала. Они понимали, что не стоит слишком рассчитывать на молчание Федосьи, но уповали на ее собственный страх. Федосья теперь как бы была с ними заодно в этом деле.

До праздника оставалось три недели, и все были поглощены последними приготовлениями. Губина сетовала на то, что заключенные, вовлеченные в процесс подготовки праздника, расхаживали по зоне безо всякого контроля. Они носили голубые повязки на руках, чтобы Охра каждый раз их не останавливала и не обыскивала. И тут же появились новые голубые повязки и у других заключенных. Под прикрытием голубых повязок ходили из барака в барак, выходили из бараков по любой надобности, передавали повязки, уверяя Охру, что подменяют кого-то, согласно распоряжению начальства.

На строительстве актового зала была обнаружена пара заключенных, целовавшихся в уединении, словно они прятались в тенистых аллеях парка, а не среди балок на зоне в лютый мороз; оживилась торговля между бараками; все чаще Охра наблюдала «почтальонов», снующих из одного барака в другой с малявами[25]. Постепенно настроение женщин первого барака стало улучшаться. Все были очень рады, что у них было общее и важное занятие, которое давало им надежду на сохранение рассудка, силы воли и духа на зоне и отвлекало их от гнетущего быта.

Впервые за два месяца сразу трое новеньких получили письма. Губина, отвечавшая за проверку писем, зашла в воскресный день в барак, где хозяйничали и штопались женщины, выкроив время на собственные дела, и стала вызывать одну за другой для выдачи писем. Политзаключенные имели право на переписку раз в квартал, и все очень ждали весточек.

Когда вдруг послышалось имя Инессы Биссер, Инесса Павловна сначала этого не осознала и продолжала штопать кофточку, глядя поверх очков на Губину. Губина рявкнула еще раз, и та поняла, что получила письмо. Инесса Павловна, сначала с радостью и надеждой, а потом со страхом, извлекала письмо из конверта. А потом, узнав почерк Левы, что свидетельствовало о том, что он был жив, затряслась от рыданий, быстро пробегая глазами по письму, словно желая удостовериться сначала, что в нем не было ничего страшного. Потом еще много раз она перечитывала письмо и думала о чем-то, устремив взгляд сквозь стены барака.

Следом за Инессой Биссер письмо получила Ирина. Письмо и посылка пришли с адреса Ясю́нинской, актрисы театра им. Вахтангова. В конверте, вскрытом Губиной, было письмо от матери Ирины и от самой Ясюнинской, а в посылке были небольшие гостинцы. Ирина несколько раз перечитывала письма, потом почему-то бросила их в буржуйку и плакала, глядя на то, как они быстро сгорели. Инесса Павловна удивилась тому, что Ирина сожгла письма, но та не хотела говорить об этом и только еще горше плакала при каждом вопросе Инессы Павловны.