Вера

Лариса была необыкновенно красивой женщиной. Она была красива простой, но ясной русской красой. Ее волосы цвета темной пшеницы, напоминавшие ему солнечный день и летнее русское поле; ее серые умные глаза, похожие на утреннее октябрьское небо; ее волевой подбородок и прямая спина, свидетельствовавшие о стойкости и натуре организованной, делали ее образ законченным, как у античных скульптур. Лариса с ее меланхолией напоминала широкую реку, несшую неспешно воды меж бескрайних полей. Ларионов думал о том, какая она была бы прекрасная жена, любящая своего мужа надежной любовью без пафоса и жеманства, но с готовностью стоять за его спиной, и его распирали растущие ярость и несогласие.

Только Ирина, с ее обнаженной душой и неспособностью лгать, могла сейчас дать ему облегчение. Даже ее брезгливое к нему отношение не пугало его. Она была справедлива и честна. Ларионов боялся признаться себе в том, что хотел видеть ее потому, что ждал ее поддержки, что ему трудно было жить без такой поддержки в последнее время. Он искал тепла.

Ларионов увидел ее недалеко от библиотеки. Она сидела на корточках и что-то рисовала на снегу для Скобцева, Файгельмана и Фимки. Немного подальше копошились люди в серых телогрейках – кто-то пилил, кто-то таскал доски, кто-то заколачивал гвозди. Ларионов подумал, что стройка была как нельзя кстати; ему было теперь страшно подумать о том, в какой хандре он пребывал бы, не затей он это дело.

Он решительно подошел к группе и поздоровался с мужчинами за руку, чем вызвал в них большое смущение. Ларионов и сам смутился этому бессознательному действию. Ирина подняла на него глаза и встала. Она прикрывала рукой лицо от солнца, которое их часто радовало зимой. Под глазами у нее были видны маленькие бурые веснушки, а солнце запуталось в пушистых, выгоревших кончиках ресниц. Как проста и этим прелестна она была! Ларионов почувствовал облегчение от одного ее присутствия.

Фимка рьяно объяснял Ларионову, что они придумали, как отапливать зал без постройки печи. Он говорил, что Скобцев и Файгельман (Ларионова забавляло это сочетание, напоминавшее название артелей или мануфактур дореволюционного времени) предложили построить рукав от библиотеки, где была большая печь, прямо в зал. Это было необходимо из-за отсутствия кирпичей. Фимка уверял, что будет все четко, «как в аптеке дяди Шмули», и красиво, «как в ювелирном дяди Мони», а Файгельман вспоминал мамин форшмак.

Он был высоким худощавым евреем лет сорока в треснутом пенсне, и на лице его было написано, что он был «старой девой» и его единственной любовью в жизни была его еврейская мама Циля. Скобцев был, напротив, коренастый, лысоватый и широкоплечий мужчина лет тридцати, невзрачный и немногословный, но талантливый, как многие неприметные люди, нашедшие себя в точных науках. Он любил борщ пятидневной давности и боялся женщин ровно настолько, насколько в душе интересовался ими. Между мужчинами возникло единение двух холостяцких душ, увлеченных архитектурой. Клавка звала их за глаза «тюфяками», но с тех пор, как они присоединились к Комитету, она стала просить выщипывать ей брови и красила губы свеклой, вынесенной с кухни Полькой Курочкиной.

Ларионов кивал, оглядывая схемы на снегу, но Ирина видела, что мысли его были далеко. Одобрив их предложение, он повернулся к Ирине. Фимка перебил его:

– Только вот что, гражданин начальник, вы уж попросите гражданина младшего начальника, – говорил Фимка про Грязлова, – чтобы он не лез в наши дела. Вчера вынюхивал что-то весь день… клешнями шевелил и зенками сверкал.

– Ты, Фима, не заговаривайся, – ответил строго Ларионов, с трудом сдерживая улыбку. – А не то я разгоню эту вашу артель.

Он попросил Ирину отойти с ним в сторону. Они шли медленно и молчали какое-то время. Она видела, что он пришел не из праздного любопытства, а хотел с ней поговорить. Так они дошли до ворот лагпункта. Он кивнул Охре, и дежурный быстро отворил калитку. Ирина неуверенно озиралась, но покорно шла за майором. Она никогда не покидала зону – только когда работала на лесоповале: уходили они на лесоповал, когда было еще темно, а возвращались, когда было уже темно.

Сегодня, впервые за много недель, она вышла за ворота. Солнце заливало лес, окружавший их со всех сторон, и снег весело блестел на дороге, уходившей вперед между березками, темными пихтами и соснами с рыжими стволами. От легкого ветерка сухой снег слетал с ветвей и рассыпался по воздуху, сверкая, как перламутровая пудра.

Они продолжали идти, удаляясь от лагеря, и Ларионов с неожиданной радостью видел, как менялось лицо Ирины, очарованной и взволнованной от обретенной, хоть и ненадолго, свободы и волшебства русской зимы. Ирина посмотрела на него беспомощно.

– Почему мы здесь?

Ларионов чувствовал, как горечь после разговора с Ларисой постепенно сменялась в нем на радостное напряжение.