Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Театр гремел. Здесь, как и всюду за эти дни, Троцкого встретили так, как встречают тех людей, которых понимают, которых чувствуют. Так встречают людей, которые говорят то, что получает отзвук в каждой честной душе.

Сумрак ожил. Звучат тысячи голосов, тянутся вверх к балкону тысячи рук. ‹…› Так встречают людей, в которых чувствуют душу, родную своей душе. Так встречают вождей, в которых масса чувствует воплощение лучшей части самое себя[940].

В брошюре о Троцком непосредственное признание революционера массами переводится на символический уровень[941]. Дело в том, что после захвата власти большевиками, которые с угасанием революционной эйфории были вынуждены управлять обширной территорией и консолидировать свою власть нередко вопреки сопротивлению голодного и обнищавшего населения, идеал непосредственного общения с «массами» стал рушиться. Издававшиеся крупными тиражами биографические и автобиографические тексты заменяли теперь непосредственное общение на митингах революционной эпохи и рассказывали о героях революции далеко за пределами их непосредственного радиуса действия. Ярославский, к примеру, восторженно отзывался в письме Кирсановой в мае 1922 года о том, что шахтеры в Кольчугино (Кузбасс) присвоили его имя своей шахте. Из этого он заключил, что его имя и биография знакомы и близки шахтерам[942].

В фракционной борьбе 1920‐х годов такие революционные (авто)биографии попадали под перекрестный обстрел критики или применялись как оружие в конкурентной борьбе за символическое присутствие и властные позиции. Собственная революционная биография, которая документировала способность завоевать на свою сторону «массы», правильно истолковать историю и ее решающие поворотные пункты, была одним из важнейших ресурсов, позволявших как обосновать и легитимировать претензии на власть в своей группе, так и лишить легитимации другие сильные фигуры. Кипучая активность в занятии собственной биографией и биографиями других, возникающий на этой основе культ вождей также кажутся чем-то из ряда вон выходящим, если принять во внимание, что большевики называли себя материалистами. Поэтому у большевиков не было никаких определений для описания своих практик культа[943]. Выход из панегирической дилеммы предлагала партийная историография: для Ярославского она была более многогранным вариантом автобиографии. В сражениях за правильное истолкование истории партии, которые Ярославский со своими соратниками вел в 1920‐х – начале 1930‐х годов, речь шла о том, чтобы объективировать историю своей собственной жизни через историю партии и таким образом канонизировать собственный опыт как единственно легитимный большевизм[944].

Эпилог: далекий рокот революции и борьба с сомнениями

В 1930‐х годах Ярославский питал надежды, что читающие его тексты «массы» почувствуют, насколько тесно он связан с ними и с партией. Помимо этого, он использовал любую другую представлявшуюся возможность, чтобы снова разбудить эмоциональный всплеск эпохи революции. Не только непосредственно в ходе выступлений на партийных собраниях, но и проигрывая затем воздействие, которое, по его мнению, он произвел на своих слушателей, постфактум в своем дневнике. Вот, например, запись от 23 октября 1936 года: