Вера и правда

Генерал тревожно вглядывается на вершину и начинает волноваться… Но как раз в ту минуту, когда он менее всего ожидал этого, на вершине показались несколько всадников, которые быстро стали спускаться по направлению площадки. Пулло нервно схватил трубу и направил её на конный отряд чеченцев. Так и есть… Это они. На одном из коней сидит маленький мальчик… Это видно уже и простым глазом.

Но… и успокоившийся было немного генерал заволновался снова.

Что, если надул Шамиль и вместо своего сына прислал простого горского ребёнка? Но нет! Не может этого быть. Он клялся на Коране… А такая клятва считается важнее смерти у мусульман.

Вот ближе и ближе всадники… Вот они не дальше пяти саженей. Вот приехали. Переводчик спешивается первым и, почтительно приложив по восточному обычаю руку ко лбу, устам и сердцу, говорит:

— Великий имам — наш повелитель — шлёт селям[68] русскому бимбашу…[69] Славный Шамуиль-Эффенди, Амируль-Муминина[70] приветствует тебя, сардар, и сдаёт на милость белого падишаха своего первенца-сына Джемалэддин-бека… Да охранит его милость Аллаха, и да продлятся его годы на радость нам!

Кончил переводчик и отошёл в сторону.

Спешился второй всадник в красной чалме с огненно-рыжей бородою. За ним что-то лёгкое, проворное, маленькое и прекрасное спрыгнуло с седла и бесстрашно приблизилось к русскому генералу.

Невольный возглас восторга вырвался из груди русского вождя и окружающих его подчинённых:

— Что за прелесть! И правда прелесть.

Стройный, гибкий, черноглазый красавец-мальчик стоит перед ними. Лицо его бледно, но спокойно. Гордо и бесстрашно смотрят смелые, горящие глаза. На прекрасном нежном личике печать величия. Так может смотреть только ребёнок властителя; простой горский ребёнок не взглянет так. Эта врождённо-царственная осанка, эта смелая уверенность таит в себе что-то великолепное и вместе трогательное. Нет сомнения, это не жалкий самозванец, а настоящий сын имама-вождя.

Сомнения рассеялись, и русский генерал облегчённо вздохнул.

— Кто ты? — обратился он к мальчику через переводчика.

Тот гордо выпрямился, глаза его блеснули ярче.

— Я Джемалэддин, сын имама! — произнёс он с достоинством.

Твёрдо и смело прозвучал детский голосок. Ни малейшей дрожи нельзя уловить в нём. Это уже не прежний, горько рыдающий на груди матери Джамалэддин-ребенок. Это точно взрослый джигит, безропотно подчиняющийся своей неумолимой судьбе…

Слёзы и отчаяние остались там, в сакле, на вершине Ахульго. Здесь, перед лицом гяуров, он не выкажет смятения и горя, терзающего ему сердце. Нет, нет, он не даст торжествовать и радоваться врагу! А между тем как тяжело сдерживать подступающие к груди рыдания… Особенно теперь, когда Хаджи-Али, переводчик и другие джигиты прощаются с ним, чтобы умчаться назад на гору, в родной аул.

— Передай матери, чтобы она не горевала. Скажи ей, что её птенцу будет здесь хорошо, — шепнул он на ухо Хаджи-Али, когда тот в последнем приветствии поцеловал детскую ручонку сына своего имама, — и ещё скажи, — торопливо добавил так же тихо Джемалэддин, — что, пока кровь течёт в моих жилах, я буду вечно помнить её!

Старик только мотнул головою. Его самого душили слёзы. Потом он подал знак остальным; всадники вскочили на коней и в один миг скрылись за утёсом.

Последняя связь с родным аулом с этой минуты прервалась у маленького аманата.

Он долго смотрел в горы, покусывая губы и через силу удерживая стон, готовый вырваться из его груди.

Офицеры с участием смотрели на чудесного ребёнка, так мужественно боровшегося со своим горем.

Один из них порылся в кармане и, вынув кусок сахару, подал его мальчику. Джемалэддин машинально принял его и бессознательно зажал в детской ручонке. По лицу его прошла заметная судорога. Он, не отрываясь, глядел в ту сторону, где исчез чеченский отряд.

Его окружили офицеры. Десятки чужих глаз устремились на него с участием и любопытством. Плотный генерал разглядывал его как невиданного зверька. Невыразимая тоска сжала сердце ребёнка. Его нестерпимо потянуло домой, в аул, в горы… Быстрым движением он надвинул на самые глаза папаху, чтобы русские не заметили слезинок, блеснувших в глубине его чёрных глаз.

И вот в ту самую минуту, когда его сердце разрывалось под напором охватившей его тоски, чей-то тихий голос произнёс вблизи его по-чеченски:

— Бедный мальчик! Как ты страдаешь!

Он быстро вздрогнул, поднял глаза. Перед ним было Доброе, ласковое, загорелое лицо… Голубые глаза, наполненные слезами, впивались в него участливым взором. Ободряющей улыбкой улыбались полные, добродушные губы.

Борис Владимирович Зарубин с бесконечной жалостью глядел на маленького пленника.

Странно подействовала эта ласка, этот голос на бедняжку Джемалэддина…

Чем-то близким, родным повеяло на него от синих ласковых глаз доброго офицера.

Он глубоко заглянул в эти глаза неизъяснимо печальным взором насмерть затравленного зайчика и, повинуясь охватившему его влечению, упал на его грудь с тихим жалобным плачем:

— О добрый саиб!.. Там вверху моя мать!