Вера и правда

Если бы взор Джемалэддина не был так затуманен слезами, мальчик мог бы заметить два горящих чёрных глаза, без устали следившие за ним из-за куста.

Эти два чёрных глаза принадлежали Гассану-беку-Джанаида.

С той минуты, как русский саиб, окружённый конвоем, повёз сына имама по горам к Тифлису, Гассан, словно кошка, крался за ними со своим верным, испытанным другом-конём. Никто не приказывал ему делать это. Когда он увидел там, в сакле Ахульго, потемневшее от горя лицо Шамиля, прощающегося с сыном, Гассан сказал сам себе:

«Великий имам должен быть ясен, как солнце! Никакое горе не должно омрачать его. Я выкраду у русских Джемалэддина и верну его повелителю».

И, весь пылая бесконечною любовью к своему вождю, молодой мюрид в тот же час приготовился к своей опасной задаче и ни на минуту не выпускал из виду русский лагерь. Увидав сборы к отъезду русского саиба вместе с маленьким аманатом, Гассан быстро оседлал коня и погнался вслед за ними, крадясь стороною за утёсами и деревьями, не теряя ни на одну секунду из глаз коляску путников, окружённых сильным казачьим конвоем.

Его замысел был труден и опасен и грозил смертью. Он знал, что, если заметят и поймают его казаки, они вздёрнут его, как злоумышленника и шпиона, на первом же суку чинары. Но страх позорной смерти не мог удержать Гассана. Он твёрдо решил вырвать ребёнка из рук гяуров или умереть из любви и фанатической преданности к своему имаму.

* * *

Ночь окутала своим флёром потемневшие горы… Дорога над бездной, под её непроницаемым покровом стала опасной для маленького отряда. Того и гляди, могли поскользнуться кони, упасть в пропасть, увлекая за собой людей. Зарубин приказал распрячь лошадей и отвезти коляску под выступ утёса. Казаки-конвойцы стреножили коней и пустили их на траву. Потом быстро разбили палатку для капитана и его спутника и, разведя костёр, стали варить себе ужин. Потапыч успел сбегать к ручью, поставить прихваченный в дорогу самовар для своего капитана. Напоив чаем своего маленького друга, Борис Владимирович приказал ему ложиться спать пораньше.

Джемалэддин послушно разостлал свой бешмет, заменявший ему намазник под пологом палатки и, свершив неизбежный яссы-намаз, улёгся на наскоро приготовленную постель из мха и травы, прикрытую казацкой буркой. Вскоре сам Зарубин, Потапыч и казаки последовали его примеру. Первые двое легли под пологом палатки, последние — под потемневшим до непроницаемости пологом неба, расставив предварительно двух часовых неподалёку от ставки. Вскоре их дружный храп достиг ушей Джемалэддина. Но сам он был далёк от сна.

Эта душная августовская ночь так и веяла на мальчика пряным ароматом ночных цветов, залетающим к нему вместе со свежим дыханием горного ветерка. Но горный ветерок не приносил с собою желанной свежести. Его лицо пылало… дыхание спиралось в груди.

«Завтра, — мечтал он тоскливо, — они с саибом будут уже в Тифлисе, а ещё через день его, Джемалэддина, отправят к белому падишаху, в большой северный город, где суждено ему прожить целую жизнь». Острое ощущение горя сжало сердце мальчика… «О, если бы Аллах свершил чудо и вернул его на крыльях своего ангела в родные горы к его «ласточке», тоскующей по нём!..»

При одном воображении о возможности такого счастья он вздрогнул весь и светло и блаженно улыбнулся… А пылкое воображение востока уже рисовало ему одну за другой картины соблазнительной свободы. Он так увлёкся своими мечтами, что стал грезить наяву: вот чудится ему взмах крыльев посланного за ним ангела Джабраила, непременно Джабраила, а не иного, потому что ему молится мать… Ему уже слышится веяние ангельских крыльев… Вот он ближе… посланник всемогущего Аллаха… Вот уже у самого входа в шатёр. Во мраке ночи блеснули его яркие очи… Или это восточная звезда сверкает с вышины?.. Лёгкое забытье овладело мальчиком…

О, какое это сладкое и вместе с тем мучительное забытье! Оно ему — пленнику — говорит о свободе. Он закрывает глаза и погружается в какую-то тёплую ароматичную волну… Но что это? Шорох ангельских крыльев уже вполне ясно чудится снова.

Чуткий слух ребёнка, выросшего в горах и привыкшего улавливать малейшие звуки природы, не может обмануть его. Это не сон, не грёза, а действительность… Живая действительность… Да!..

Он широко раскрывает глаза и замирает от неожиданности. Прямо ко входу палатки мимо задремавших караульных, чуть шевелясь в траве и извиваясь подобно змее, ползёт человеческая фигура… В зубах у ползущего кинжал, на спине перекинута винтовка. Лицо его, чуть приподнятое от земли, слабо-слабо освещено умирающим отблеском потухающего костра… Оно хорошо знакомо, это лицо, Джемалэддину…

Это мюрид Гассан-бек-Джанаида!

Он узнал его.

«Но зачем он здесь?» — изумлённо спрашивает себя ребёнок.