Вера и правда

И теперь сладкий голос певца волною носится над головами сидящих в кунацкой гостей. С затаённым вниманием слушают его старейшины, наибы и молодые князья-джигиты… И не в одном из них, под впечатлением этих песен, закипает кровь в жилах и душа жаждет подвигов, о которых повествует сказочник-певец.

Один только человек далёк и от песен гекоко, и от самого празднества. Между своими братьями, Кази-Магомой и юным шестнадцатилетним Магометом-Шеффи, сидит Джемалэддин. Но это уже не тот прежний Джемалэддин, каким мы его оставили в долине Мечика, неподалёку от Хасав-Юрта.

Куда девались яркий блеск глаз и юношеская свежесть лица молодого человека! Это далеко уже не прежний красавец, нет! Глаза ввалились и горят нездоровым лихорадочным огнём. Лицо бледно и худо до неузнаваемости. Два зловещих багровых пятна выступили на неестественно обострившихся скулах.

Два года тяжёлой, безысходной тоски по его новой милой родине — России наложили неизгладимую печать на всё существо бедного Джемалэддина.

С первого же дня возвращения Шамиль окружил своего любимца нежными заботами и попечениями, не расставаясь с ним ни на минуту, расспрашивая его обо всём. Он хотел знать всё: и его жизнь в неведомой северной стране, и обычаи, и нравы России… Хотел знать и то, как велика её военная сила и каким количеством войск обладает здесь, на Кавказе, белый падишах. Хотел знать и расположение этих войск. Хотел уговорить сына пойти во главе чеченского отряда на русские полчища, но Джемалэддин категорически отказался от этого.

Он не предатель и не изменник, чтобы идти против своих, своего царя…

Он так и сказал «своих»…

И не ограничился этим, стал просить отца прекратить войну с русскими, примириться с белым царём.

Тогда между сыном и отцом впервые проявилась неприязнь. Шамиль разом охладел к Джемалэддину, и жизнь юноши вследствие этого стала невыносима, как жизнь пленника.

Все недружелюбно и косо стали поглядывать на него: гнев властелина распространился и на отношение к нему остальных. А тут ещё прибавилась нестерпимая тоска по России, и молодой горец весь отдался этой тоске.

Тогда, заметя его исхудавшее лицо и горящий лихорадочным огнём взор, Шамиль решился на новое средство, которым думал привязать к родине сына.

Дочь наиба Талгика, Зюльма, славилась красотой на весь Дарго-Ведени, и дочь наиба Талгика решено было дать в жёны Джемалэддину.

Гекоко кончил, оборвав свою песнь на полуслове… Песня замолкла, и только серебристая струна чианури, перебираемая пальцами певца, умирала, тихо звеня в своём предсмертном звуке… В ту же минуту громкий смех, шум и возня послышались за дверью, и целая толпа девушек, весёлых, смеющихся и суетливых, втолкнула в кунацкую закутанную в чадру фигуру.

Тогда все гости поднялись с циновки и окружили жениха.

Кази-Магома и Магомет-Шеффи стали тихонько подталкивать Джемалэддина навстречу закутанной невесте. Девушки проделали то же с Зюльмой. Когда наконец они сошлись на середине кунацкой, за окном сакли прогремел залп из винтовок, и в ту же минуту из соседней комнаты появился, в сопровождении телохранителей, старшин и мюршидов, Шамиль со свитком Корана в руке. Он соединил руки молодых и прочёл над их склонёнными головами свадебную молитву.

Так свершился рук-эта-намаз — венчальный обряд чеченцев.

Новый залп из винтовок возвестил о том, что он закончен. Благословив новобрачных, имам в сопутствии ближайших старейшин удалился к себе. Он, как священное лицо, не мог, по правилу тариката, оставаться на пиршестве.

Пир тотчас начался с его уходом. Смуглые караваш внесли шашлык и бурдюк с бузою, целые груды риса, приправленного чесноком и пряностями, и свежие пшеничные чуреки. Гости принялись за яства, обильно приправляя их своей любимой бузой.

Девушки и молодёжь вышли на середину кунацкой, и началась неизбежная во всех торжественных случаях лезгинка.

Джемалэддин молча сидел подле укутанной с головы до ног новобрачной. Он едва знал Зюльму, маленькую, черноглазую Зюльму, отданную ему в жёны по приказанию отца. И теперь сидящая подле него малютка-женщина казалась ему чужой и далёкой. Больше того, она возбуждала в нём что-то похожее на злобу, потому что со времени женитьбы ему будет ещё труднее вырваться из гор…

Горы!.. Здесь он всем чужой и ненужный, никому не понятный человек… А там, в России… о Боже!

Перед мысленным взором молодого горца встают милые образы близких людей — Зарубин, его жена, Миша… И та милая, худенькая, необычайно трогательная девушка, с такой смелостью говорившая ему о Христе, та, чей маленький крестик покоится у него на груди под сукном праздничной чохи… Где-то они все теперь? Вспоминают ли о своём далёком друге или вовсе забыли его?..

Джемал вздрагивает и прижимает руку к груди, к тому месту, где находится крестик… Невольная тоска сильнее обжигает ему сердце. А вокруг него между тем всё оживлённее и быстрее развёртывается стремительный и красивый танец…