Вера и правда

Взяли Ахульго, взяли Дарго-Ведени, берут Гуниб! Ничто не в силах их охранить. Надо покориться судьбе и отдать им всё, и землю, и свободу, и жизнь… Только чем же виноваты его бедные дети, его несчастные жёны? Пусть казнят его — Шамиля, но помилуют их!.. Нет, нет! Это невозможно. Они не забудут его вины, эти урусы, не забудут гибели тех несчастных, которых он убивал у себя в плену, и не помилуют в свою очередь его близких…

— Мой верный Юнус, — говорит он своему приспешнику и другу. — Ты слышишь? Шум приближается, мои старые уши не обманывают меня!

— Так, повелитель, гяуры близко! — отвечает тот. Действительно, страшный гул повис над аулом. Вот ближе и ближе шум кровавой сечи. Стоны и вопли повисли в воздухе. Отчаянные крики «Аман! Аман!»[117] покрывают их.

— Аман? — нахмурясь произносит Шамиль. — Нет, пощады не будет. Напрасно просит о ней, у кого ослабела воля и кто не имеет мужества погибнуть в газавате! — мрачно заключает он.

Вот уже совсем близко слышится победный крик русских. Русская непонятная речь звучит уже на самой площади.

Сейчас они ворвутся сюда. Сейчас увлекут его и близких отсюда, чтобы столкнуть в чёрное отверстие гудыни.

— Кази-Магома! — говорит он сурово, отворачивая свои взоры от глаз сына. — Делай то, что я приказал тебе: обнажи твою шашку, наступил час, когда нужно исполнить то, о чём я тебе говорил, и да помилует Аллах души невинных.

Белее белого снега на Дагестанских вершинах стало лицо Кази-Магомы.

— Убить женщин? Это ли велишь ты мне, повелитель? — с дрожью спрашивает тот.

— Что же, лучше, по-твоему, чтобы они, как последние рабыни, прислуживали жёнам урусов или погибли в мрачной тюрьме у наших врагов?.. Исполняй то, что тебе приказываю, Кази-Магома, сын мой! — сурово заключил имам.

Тот нерешительно подошёл к группе женщин. Там послышались стоны и плач.

— О повелитель! — вне себя кричала Зайдет. — Ты всю жизнь свою посвятил Аллаху! Ты был ему верным слугой. Так неужели всё это было для того только, чтобы увидеть на закате своей жизни окровавленные трупы твоих жён и детей?.. Если Аллах так могуществен и велик, если Он умел принимать людские почести, то пусть спасёт своих верных рабов, пусть помилует их!

— Не богохульствуй, женщина! — остановил её, дико сверкнув глазами, Шамиль.

— Мать права! — исступлённо рыдая, кричала Нажабат. — За что мы погибаем? Зачем ты требуешь нашей смерти, отец?.. Я молода, я не ведала жизни, я жить хочу! Жить! Жить! Жить!

— Ты умрёшь, потому что смерть лучше рабства, несчастный ребёнок! — произнёс печально имам.

— Я предпочитаю жить в рабстве у русских, которые простили и приняли моего отца, нежели умереть… — надменно произнесла Керимат, обдавая Шамиля негодующим взглядом.

И снова слёзы и стоны наполнили своды мечети. Имам отвернулся от женщин и, распростёршись на полу, стал громко молиться:

— О Великий Предвечный Анд! Прими в Твои руки несчастных! Невинная кровь их чистой рекою польётся к подножию Твоего престола! Прими их, Бессмертный, на лоно Твоих садов!

Обильные слёзы текли по лицу несчастного, скатываясь на его белые одежды и на каменный пол мечети. До исступления молился Шамиль.

Кази-Магома, не смея ослушаться отца, ближе придвинулся к женщинам. Рука его дрожала. Лицо стало иссиня-бледным, как у мертвеца.

Сейчас поднимется над головою первой жертвы его острый кинжал и первая пара очей, волею Аллаха, потухнет навеки…

Крики и стоны Зайдет перешли теперь в смутные угрозы. Керимат и прочие вторили ей. Они боялись смерти и не хотели умирать.

— Да падёт наша гибель на твою голову, имам! — истерично выкрикивали женщины, и глаза их бешено сверкали на помертвевших от страха лицах.

— Отец! Отец! Пощади нас! — вопила Нажабат, заламывая руки.

А двери мечети уже вздрагивали под напором сильных ударов. Громкие крики слышались за порогом её… Вдруг чей-то нежный голосок прозвенел над склонённой головою Шамиля:

— Бедный отец! Бедный отец! Как ты страдаешь!

И в один миг смуглые худенькие ручки обвились вокруг его шеи… Чьи-то чёрные глаза впились в имама наполненным слезами взором. Он поднял голову.

Перед ним было измученное, кроткое личико Патимат.

Крепко обнял свою любимую дочь Шамиль и, прижав её к груди, тихо спросил:

— И ты, наверное, моё сердце, бранишь твоего старого отца, что из-за него должна расстаться с жизнью?

— О повелитель! Ты приказал нам умереть — и я умру! — произнесла бесстрашно Патимат. — Они боятся смерти, — кивнула она на остальных женщин, — но я покажу им, как не страшно умирать тому, кто не чувствует вины за собою!

И она смело подошла к Кази-Магоме и твёрдо сказала, подняв на него свои прелестные глаза:

— Ударь меня первую твоим кинжалом, господин! Пусть остальные видят, как смело умирает дочь имама!

Абдурахим и Зюльма с двух сторон бросились к ней.

— Спеши, Кази-Магома, — повелительно крикнула она брату, — а то урусы сейчас ворвутся в мечеть и уже будет поздно тогда.

Потом положила на грудь мужа свою белокурую головку и кротко улыбнулась ему.

Кази-Магома взмахнул кинжалом. Минута… и кровь первой жертвы обагрит каменные плиты мечети.