Вера и разум. Европейская философия и ее вклад в познание истины

Однако просто взять и убрать их из системы Канта оказалось невозможным, волей-неволей пришлось строить новую систему. Если мы считаем некорректными разговоры о чём-то внешнем по отношению к нашему сознанию, то, чтобы быть последовательными, мы не должны и само побуждение к познанию считать вызванным каким-то внешним фактором. А куда же в таком случае поместить это побуждение? Конечно, внутрь, в само сознание, кроме которого нам ничего не дано. Но побуждающее сознание действовать и находящееся в самом сознании начало есть не что иное, как воля. Эта категория, которая у Канта не получила раскрытия, становится для Фихте ключевой, а потянув за эту ниточку, он разматывает совсем не тот клубок, какой разматывает Кант, потянувший за ниточку разума. Вместо исправленного кантианства получилось фихтеанство.

В этой системе всё начинается с акта воли, с «я хочу». Чего же это «я» в первую очередь хочет? Конечно же, осознать себя именно как «я» и утвердиться в этом качестве. Вот первый шаг человеческого познания – самопознание. Первый объект познания, встречающийся на пути начинающего познавать сущее «я», – это оно само. Результат этого первого этапа познания, или, как выражается Фихте, «первое начало наукоучения» (теории познания), – формула «Я ЕСТЬ Я». Укрепившись у самоидентификации, «я», побуждаемое волей к дальнейшему познанию, должно разделить субъект и объект познания, которые до этого были слиты воедино. Для этого «я» должно отыскать в себе самом нечто такое, что оно впредь будет рассматривать как «НЕ Я», обретя тем самым внешний объект изучения. Это искусственно выделенное из «Я» «НЕ Я» Фихте называет «природой». Подчеркнём, что это вовсе не та природа, которая по наивному представлению профанов существует сама по себе независимо от нас и нашего сознания, – Фихте не так наивен и на соблазн впасть в «догматизм» (признание самобытных внешних субстанций) не поддаётся. Его «природа» выпускается из «я» как паутина из паука. Для чего это делается? Для того чтобы «я» развивало в себе познавательные способности (тут ещё одно важное отличие Фихте от Канта, помимо отсутствия «вещей в себе» – у последнего познающий субъект не развивается). В боксе есть такие понятия, как «бой с тенью» и «работа со спарринг-партнёром», – без этих тренировок спортсмен не может стать настоящим мастером. Так вот, фихтевское «я» сначала создаёт себе воображаемый объект познания – свою собственную «тень», а потом эта его тень воплощается по воле «я» в спарринг-партнёра, на котором и отрабатывается познавательное искусство. Таким образом, «вторым началом наукоучения» становится формула: «Я ПОЛАГАЕТ СЕБЕ “НЕ Я”».

Третьим этапом познавательной активности является возвращение к отождествлению «Я» и «НЕ Я», то есть субъекта и объекта познания, с которого всё началось, но уже на новом уровне. Расщепление внутреннего мира человека на собственно «я» и «природу», поставленную перед «я» как нечто внешнее, было лишь методологическим приёмом, позволившим лучше изучить ту часть «я», которая была от него отчуждена как нечто наружное. Теперь эта отчуждённая часть снова присоединяется к «я», обогащая его тем содержанием, которое выявилось в нём в ходе его исследования как внешнего объекта. Формула третьего этапа наукоучения получается у Фихте такой: «Я ПОЛАГАЕТ СРАЗУ И СЕБЯ САМОГО, И НЕ Я». Эти опять слившиеся перед этим разделённые и проработанные по отдельности части образуют «Абсолютное “я”», где субъект и объект познания снова оказываются тождественными.

Вот и вся нехитрая философия Фихте. В ней есть моменты, которые более устраивали протестантскую цивилизацию, чем кантианство. У Канта человек не создаёт мир, а только по-своему перерабатывает «вещи в себе» в «вещи для нас», то есть является «пчелой», в то время как у Фихте он творит его «из ничего» – как Бог (точнее, «из себя»), а дух протестантизма как раз и есть дух человекобожия. Фихте был просто переполнен гордыней, зовущей «стать как боги», – послушайте только, с каким пафосом он об этом говорил: «Я смело поднимаю кверху голову, к грозным скалистым горам и к бушующему водопаду, и к гремящим, плавающим в огненном море облакам и говорю: я вечен, я противоборствую вашей мощи. Падите все на меня, и ты, земля, и ты, небо, смешайтесь в диком смятении, и вы, все стихии, пенитесь и бушуйте и сотрите в дикой борьбе последнюю солнечную пылинку тела, которое я называю моим, – одна моя воля со своим твёрдым планом должна мужественно и холодно носиться над развалинами мира, так как я принял моё назначение, и оно прочнее, чем вы, оно вечно, и я вечен, как оно».

Хотя эта трескучая риторика естественнее читалась бы в «Записках сумасшедшего» Гоголя, чем в философском трактате, она импонировала протестантам, возмечтавшим поставить в центр бытия на место Бога индивидуального человека. И тут нет ничего удивительного – ведь в этой мечте они были такими же сумасшедшими, как гоголевский Поприщин, объявивший себя испанским королём.