Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Конечно, противостояние времени тщетно. Это и понятно человеку, но и труднопостижимо.

Человек стремится найти хоть какую-нибудь лазейку, намерен как-то проскользнуть, вырвавшись из

объятий этого быстротекущего времени. И именно поэту, художнику начинает казаться, что он обладает

секретом бессмертия. Конечно, каждый понимает, что и он умрёт, но мнит, что хотя бы творчестве своем

останется жить. И после Державина (как и до него) многие подхватывали эту тему, эту мысль — о

собственном бессмертии в искусстве. Бессмертие важно для человека и психологически.

Слово вечность как бы неразрывно с поэтическим созданием. И Державин тоже на время как будто

этому обольщению поддался.

Но слишком оказался он мудр, чтобы пребывать неизменно в дурмане этой соблазнительной

иллюзии. Знаменательно его самое последнее стихотворение, записанное слабеющей рукой на грифельной

доске. Эти строки любил Пушкин. Однажды, когда его попросили написать в альбом какие-нибудь стихи,

он написал не свои, а державинские:

Река времен в своем стремленьи

Уносит вес дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

Это, несомненно, созвучно мудрости Экклезиаста. Но это еще не конец, потому что есть еще четыре

строчки, они-то для нас особенно интересны. Ведь первые — как будто возвращение всё к той же мысли,

которую он уже не единожды пережил. Только по-новому прекрасно и звучно выраженные —

удивительные строки, редкие даже в русской поэзии — и по своему трагическому звучанию, по какому-то

едва ли не отчаянию (как можно ошибиться при первом знакомстве с ними). А дальше — как будто еще

более мрачное, еще более беспросветное, потому что поэт начинает опровергать самого себя, свою же

иллюзию о бессмертии поэзии:

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Символично, что эти строки возникли именно на грифельной доске: ведь один легкий взмах, одно

движение грязной тряпицы — и все исчезнет навсегда и бесследно. И кажется, что тут приговор самому

себе.

Нет, так понять было бы слишком поверхностно, плоско. В последних строках вовсе нет ни

пессимизма, ни отчаяния, в них — истинная мудрость. Недаром возникает вновь понятие вечности. Каким

бы смутным ни было её понимание и ощущение в сознании и в душе поэта — она всё же неизменно

связывалась для него с миром Горним. "Пожрется вечностью" нужно понимать как "будет принесено в

жертву Творцу" — и никак иначе. Все эти земные ценности, вся эта слава и якобы бессмертие в поэзии —

всё это не более, чем сокровища на земле. Мы-то за это цепляемся, нам это кажется значительным и

важным. Но жертва Создателю — и важнее и значительнее всех этих ценностей, всего этого ложного

бессмертия, к которому иные так стремятся. Поэт спокойно принимает последние мгновенья своей жизни и

смиренно приносит в жертву всё то, что когда-то имело для него столь высокую цену.

Державин явил себя мудрым богословом и смиренным христианином в этих своих строках. Он

истинно велик в них. Его последнее стихотворение — из тех вершин, какие уже нельзя превзойти, можно

лишь встать рядом, но не выше.

5

К концу XVIII века происходит переориентация сознания в системе жизненных ценностей.

Сказалась своего рода душевная усталость, желание обратиться от сковывающих сознание и естественное

чувство государственных догм и проблем к простым человеческим понятиям, к радостям частной жизни, к

общению с природой, а не с табелью о рангах. Русский человек конца XVIII столетия предпочел частную

жизнь.

"Указ о вольности дворянства" вышел как нельзя кстати: ведь прежде дворянин также был чем-то

вроде государева крепостного, теперь же он устремляется в свою деревню, где начинает литься дней его

невидимый поток на лоне счастья и забвенья.

Расцветает садово-парковая усадебная культура. До нашего времени дошли от прежнего

великолепия лишь жалкие крохи, но им их достаточно, чтобы человек, имеющий живое воображение,

представил себе всю роскошь и идиллию навсегда ушедшего существования обитателей "сельского рая".

Эвдемонические стремления русского образованного общества достигают апогея именно в недрах

усадебной культуры. А названия многих усадеб очень красноречивы: Отрада, Рай, Раёк, Нерасстанное,

Благодатное, Монрепо (Отдохновение), Нескучное... Счастье, идиллическое земное счастье влечёт

воображение человека. Классицизм, разумеется, также часть эвдемонической культуры, но для него

характерно всё же иное понимание счастья. К концу же XVIII столетия оно сопряжено со стремлением к

сельской идиллии. Начинается переориентация в системе ценностей.

Поэты забывают о вечной славе героев, они лелеют в душе сердечную нежность и воспевают жизнь

частную, уединенную, счастливую удаленностью от неволи государственной лямки. Они пишут друг другу

послания (жанр весьма популярный тогда), полные описаний несуетливой идиллии в окружении