Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

лишь, что Ходасевич поэт высочайшего уровня. Он вовлекает человека в свой мир, мир кристально

эстетический, и не лишённый соблазнов.

Ходасевич начинал свой поэтический путь, как и многие, утверждая безнадежность мира,

беспросветность страдания в нём. Ранний Ходасевич — воплощённое уныние.

Впрочем, кто с подобного в юности не начинал? В ранние годы весьма часто уровень надежд,

притязаний, ожиданий, идеалов — не соответствует уровню реального бытия мира и собственных

возможностей в нём. Это способно навести уныние, хоть на время. Иное дело, удастся ли одолеть

наваждение и на что станет опираться человек в своей внутренней борьбе с ним, и крепка ли та опора. И

ещё не доставит ли внешний мир новых причин для отчаяния?

Впрочем, это ощущения внутреннего человека. А что внешний мир? Он вскоре преподнёс

революцию. Февральскую, как и многие, Ходасевич принял с восторгом и к большевикам поначалу как

будто некоторую симпатию питал. Правда вскоре одумался и в июне 1922 года от большевизма бежал в

Европу.

Но все эти политические пристрастия и догадки вторичны: Ходасевич сумел приблизиться к

религиозному пониманию своей судьбы.

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю чёрную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.

Так и душа моя идёт путём зерна:

Сойдя во мрак, умрёт — и оживёт она.

И ты, моя страна, и ты, её народ,

Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год, —

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путём зерна.

1917

Подоснову этого образа может узнать даже тот, кто Евангелия в руках не держал, но к литературе

внимателен и эпиграф к "Братьям Карамазовым" вспомнит.

"Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется

одно; а если умрет, то принесет много плода" (Ин. 12,24).

Держа это в памяти, мы уже не столь мрачно оценим его известные строки "Себе" (1923), могущие

показаться едва ли не самыми безнадежными во всей русской литературе (приводим по ранней редакции):

Не жди, не призывай, не верь.

Что будет — есть уже теперь.

Глаза усталые смежи,

О счастии не ворожи.

Но знай: прийдёт твоя пора, —

И шею брей для топора.

Только религиозное осмысление жизни освещает её особым светом, позволяя предчувствовать

недоступное духовно незрячему. Ходасевич поднимается именно до такого осмысления, укрывая его в

своей образной системе так, что не всякому оно открыто в его стихах.

Он узнал, как забвением важнейшего в жизни наказывается тот, кто принёс в мир смерть. В

небольшом стихотворном цикле "У моря" (1922—1923) поэт раскрывает страшную (особенно страшную

обыденностью своих проявлений) участь Каина, неприкаянно одинокого среди людей.

Это о собственной борьбе с наваждением тоски поведал поэт. Каким бы ни было предчувствие

иного бытия, он порой не может преодолеть тяги к смерти как к освобождению от бытия бесполезно

продолжающегося. И начинает безумно завидовать тому, кто отважился убежать от этой бесполезности.

Ходасевич готов и сам предпочесть хотя бы забытьё, сон — среди этого непостижимого

существования. Что там можно вызнать в ином бытии, когда и доступное как будто — недоступно на деле.

Только не стоит забывать, что у поэта есть своя отрада — творчество. И Ходасевич не избег

соблазна сопоставить себя с Творцом, приравнивая творчество к игре (вот за что так вознёс его Набоков).

Ходасевич же сумел постичь парадоксальную на поверхностный взгляд идею: эстетическое творчество

пересоздаёт и собственное видение мира творцом-художником.

Поэт воспринял своё творчество отчасти как дело духовное. Если Маяковский несколько позднее

сравнил себя с полководцем армии собственных стихов, то Ходасевич дал метафору более дерзостную:

Жив Бог! Умён, а не заумен,

Хожу среди своих стихов,

Как непоблажливый игумен

Среди смиренных чернецов.

Пасу послушливое стадо

Я процветающим жезлом.

Ключи таинственного сада

Звенят на поясе моём.

Я — чающий и говорящий.

Чающий — движения воды? Говорящий — о чём?

Заумно, может быть, поёт

Лишь ангел, Богу предстоящий, —

Да Бога не узревший скот

Мычит заумно и ревёт.

А я — не ангел осиянный,

Не лютый змий, не глупый бык.

Люблю из рода в род мне данный

Мой человеческий язык:

Его суровую свободу,

Его извилистый закон...

Точно выбрано и определено место поэта: не Горний мир и не стихия природы, но сфера

человеческой культуры, осуществляющей себя в языке. Язык поэзии представляется поэту как высшая

ценность, которой должны быть подчинены все проявления бытия.

Ходасевич осмыслил и ощутил творчество в секуляризованном пространстве бытия как трагедию

— никто ни до него, ни после, кажется, не постиг того с подобным совершенством и глубиной.

Нет, не понять, не разгадать:

Проклятье или благодать, —

Но петь и гибнуть нам дано,

И песня с гибелью — одно.

Когда и лучшие мгновенья

Мы в жертву звукам отдаём, —

Что ж? Погибаем мы от пенья