Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

первое царство — Отца, второе — Сына, третье — Духа Матери".

"Бог есть не только Он, Отец, но и Она, Мать".

"Три человечества: первое, до нас погибшее, — царство Отца; второе, наше, спасаемое или

погибающее, — царство Сына; третье, за нами, спасённое, царство Духа-Матери".

Рядом с этим не может не вспомнить он и о Вселенской Церкви, выводя её за пределы

христианства. У него и Иисус оттого Неизвестный, что тоже пребывает за пределами этими: "Христос не

христианин — неимоверная истина". Это всё то же заблуждение автора, давнее уже, и для него парадокс

этот вовсе не парадокс: Христос потому не христианин и не может быть христианином, что христианство,

по Мережковскому, лишь малый этап, часть большого целого, и не может Бог быть ограничен такой малой

частью, Он шире всех частей. Логично, но ложно.

Свои идеи Мережковский повторял, не развивая их, но лишь расширяя примерами и наблюдениями,

в художественных трактатах о святых, наследовавших Иисусу Неизвестному, о мистиках разного рода, о

деятелях истории и культуры.

В эмигрантский период Мережковский, кажется, вовсе предал презрению Православие: рассуждая о

Церкви, о святых её, он больше толкует о католичестве, Православная же Церковь остаётся вне поля

внимания как нечто второзначное и недоразвитое. Такое тяготение было ещё и в прежние времена у

многих. Теперь же, в Европе за Церковь признают лишь то, что постоянно на виду. Конечно, при желании

можно было разглядеть и православных русских, но не у всех то желание было.

Все рассуждения Мережковского нельзя назвать богословием. Философией — также невозможно.

Это эмоционально-эстетизированное переживание идей, порой очень глубокое, но не чистое.

Особенно внимателен Мережковский к тому, от кого он заимствовал непосредственно свою идею

Церкви Третьего Завета, — к Иоахиму Флорскому. Иоахим и его последователь Франциск Ассизский для

Мережковского — чистые приверженцы идеи Царства Божия на земле, религиозного варианта

коммунистической утопии.

"Начал спасение мира Отец; продолжает Сын; кончит Дух. Это и сказал Иоахим, за семь веков до

нас, и хотя погибал так же, как мы погибаем, но уже видел то, чего мы ещё не видим, — единственную для

мира надежду спасения — Третий Завет". Тут же снова мечты о Царстве на земле, о Вселенской Церкви, а

где Вселенская Церковь — там не обойтись без идеи, которая в наше время зовётся экуменической (всё по

одному кругу вертится).

В воззрениях и жизненном поведении св. Франциска Мережковский узревает две стороны: силу

Франциска, определяющую его стремление к Царству на земле, и слабость, приводившую к отступлениям

от верного пути к нему. С одной стороны, Франциск превозносится над всеми христианами вообще: "За две

тысячи лет христианства никто не доказал убедительнее, чем он, возможность Евангелия". По душе

Мережковскому и почти откровенное отвержение Церкви в суждениях Франциска. Но с другой стороны, во

Франциске видна раздвоенность, несогласие между сердцем и разумом. "Сердцем он уже христианин

Церкви Вселенской, а разумом всё ещё только римский католик; дух его уже всемирен, а душа и тело всё

ещё только западные, римские". Это, разумеется, плохо.

Под конец Мережковский возводит обоих праведников в революционеры (в своём понимании):

"Это уже не "Преобразование" — "Реформация", а "Переворот" — "Революция". Иоахим начал её;

продолжал, сам того не зная и не желая, Франциск".

Писатель, кажется, и в Жанне д’Арк видит главное для себя: "Если Дух есть Мать, то путь второго

человечества, нашего, обратен пути первого: уже не от Матери к Сыну, а от Сына к Матери — Духу. Вся

религия Жанны — религия Духа — Матери".

Впрочем, довольно этого однообразия.

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

В том, что свершилось, — Мережковский ничего не понял, не осмыслил. Дальше — тишина.

2

Но были же и трезво оценившие происходящее. Не забудем о Бунине, о Шмелёве. Да, но Бунин был

достаточно умён, чтобы не поддаваться либеральным соблазнам. Шмелёв же имел абсолютный

несомненный критерий: он оценивал всё по православным меркам.

Можно назвать ещё одно имя: Константин Дмитриевич Бальмонт (1867—1942). Изломанный

манерный декадент-символист, когда он обрёл стремление к православной духовности, то резко изменился

в своём миросозерцании. Близкая его дружба со Шмелёвым говорит о многом.

Однако это лишь отдельные имена.

Мудрее оказались иные из тех, кто прежде не успел засорить разум химерическими идеями, хотя бы

по причине возраста. Молодой поэт Алексей Владимирович Гессен (1900-1925), успевший принять

участие в Белом движении, а затем выбравшийся в Европу, был поражён тем, что увидел в эмиграции

русской:

"Ничего не поняли, ничему не научились. То, что твердили 10—20—30 лет тому назад, продолжают

твердить и теперь. Зрелище воистину жалкое и смешное. Немногие только имели мужество пересмотреть