Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

дореволюционный период. Мережковский всюду ищет намёки на грядущую религию Третьего Завета.

Каждый персонаж истории интересен для Мережковского с одной лишь стороны: в какой мере тот

способствовал приближению Церкви Духа. Даже Наполеон для писателя — апокалиптический воин,

возвеститель конца Второго Завета. В самой верности излюбленной идее нет ничего дурного, когда бы идея

была хороша.

В историческом дохристианском прошлом Мережковский находит предвозвестие христианства и

апокалиптическое предчувствие Третьего Завета. Тут Мережковский, кажется, близок "мифологической

школе", которая во всех религиях усматривала варианты единого мифа, и тем как бы утверждала

существование единой же вселенской религии, лишь по неразумию людскому разделённой на частные

верования. Идея-то сама, как знаем, Мережковскому вполне близкая. Он выстроил схему: в

предисторические времена Атлантиды единая религия уже существовала, затем распалась, а в грядущем

вновь возродится; поэтому и откровения её не могут не встречаться на всём историческом пути

человечества, нужно лишь уметь их воспринимать. Есть и носители тайной Истины, их нужно учиться

распознавать. Отысканию следов той религии, обнаружению носителей её тайн подчинена была вся

литературная деятельность Мережковского, каких бы тем ни касался он в своих штудиях.

Крупнейшее и значительнейшее из созданных Мережковским в годы эмиграции произведений —

трактат "Иисус Неизвестный (1932). Это ещё одно переложение Евангелия (каких к тому времени уже

много накопилось) и вольная фантазия на избранную тему. Писатель пытается опровергнуть каноническое

церковное учение о Христе Спасителе. Этому противопоставляется его концепция Христа Освободителя,

"Неизвестного" Церкви.

Мережковский в канонических Евангелиях подозревает отступление от конкретной реальности, его

они не удовлетворяют, он предполагает существование чего-то за их рамками: "...видевшие, слышавшие

Господа знают, помнят что-то о Нём, чего уже не знает и не помнит Евангелие". Писателю хочется

проникнуть в то, что неизвестно; ему соблазнительно это: узнавание Иисуса Неизвестного, такого, каким

Он может раскрыться вне канона Священного Писания. Канон для Мережковского — ограничение

свободы, а он хочет быть свободным от всех пут и находит тому поддержку в своём понимании Христа, в

"новом" понимании.

В стремлении раскрыть смысл этого нового имени автор заглядывает не только в апокрифические

тексты, но силится восстановить некое досиноптическое Евангелие, своего рода пра-Евангелие, к которому

канонические Евангелия относятся как часть черепков к некогда существовавшему священному сосуду.

Трактат Мережковского есть, собственно, попытка восстановления пра-Евангелия, научной

(художественно-научной, лучше сказать) реставрации целого по доступным "осколкам". Он этой целью

заворожен и завораживает других.

В своих штудиях Мережковский ставит разум над верой, пытается с его помощью проникнуть за

границы доступного. И в том, несомненно, не может не стать противником Церкви, установившей канон,

его не удовлетворяющий.

Он уверен, что в Церкви якобы нет спасения. Само противопоставление Евангелия и Церкви — в

логике Мережковского.

Церковь утверждает: всё необходимое для единого на потребу в канонических Евангелиях уже есть

в преизбытке. А если рассудку кажется, будто что-то необходимое отсутствует, то это лишь от суетности

рассудка, вечно неудовлетворённого постижениями веры, поскольку её уровень для него недостижим.

Мережковский как будто не хочет гармонии, не знает о нераздельности плоти и духа в Сыне

Божием, в единой личности Христа, — и невольно отдаёт полноту внимания и предпочтение плоти. То есть

земному перед небесным. Опять соблазн "серебряного века", от которого так трудно оказалось отречься.

"Плоть" же нужна Мережковскому ещё и для того, чтобы через неё устанавливать незримые связи между

временами, именно в плотском, материальном отпечатлевшиеся. Посредством этих материализовавшихся

связей он устанавливает необходимое для себя единство некоей все-религии, которая была и к которой

нужно стремиться вновь. Без "мифологической школы" Мережковскому, как видим, вовсе не обойтись.

Мережковский не просто отдаёт предпочтение разуму перед верой, но пытается дать толкование

мудрости Божией по собственному разуму, согласуясь с мудростью мира сего. Одна из причин

противодействия Церкви — гордыня.

Тут проблема многих, не одного Мережковского. То же мы встретили, вспомним, у Льва Толстого.

"Самостоятельное прочтение" Евангелия определило ересиаршество Лескова. Это лишь ближайшие

примеры, помимо многих случаев хулы на Духа у деятелей "серебряного века", в среде которых

Мережковский не из последних.

Он твердит главные свои идеи, повторяя намеренно:

"И новым светом, ещё сильнейшим, озаряется главное прошение молитвы Господней — о Царстве: