Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

прошлое, признать свои ошибки и заблуждения, большинство, вопреки разуму, здравому смыслу,

очевидности, как баба из малороссийского анекдота, утопая уже до макушки в воде, высовывает пальцы

над поверхностью пруда, показывая жестом: "а всё-таки стрижено, стрижено, а не брито!" Над полем,

заросшим чертополохом и бурьяном, который сами они усердно сеяли, они утверждают, что посев был

хорош, а если всходы плохи — не их вина. Дьявольские шутки!"

Гессен, ослабленный испытаниями лихолетья и тяготами эмигрантского существования, прожил

недолго. Невелико и его поэтическое наследие: два-три десятка стихов, да небольшая поэма. Но и это не

должно оставаться в безвестности.

Лирика Гессена посвящена в основе своей событиям российской истории, прежде всего ближайшей.

Среди стихотворных раздумий Гессена — осмысление русской истории, вызнавание в ней и добрых начал,

и тех сорных плевел, которые заглушили на время посевы правды. Идеальным историческим деятелем

видится Гессену Император Александр III.

Поэма "Горькие травы", начатая ещё в России, опубликованная посмертно в 1926 году и, по всей

видимости, не завершённая, поражает мудростью исторических прозрений, которыми была обделена

либеральная интеллигенция России. Гессен развивает образ, данный в статье "Там и здесь": русское поле,

засеянное дурными заморскими семенами.

Основные части поэмы соответствуют тем поколениям русских вольнодумцев, которые взращивали

этот урожай. В поколениях революционных борцов он видел отравителей России. Горькие плоды

взращённого урожая достались тем, кого поэт сострадательно описал в главе "Дети", к которым и себя

причислил, с которыми и сам принял муку. Эти страдальцы для поэта — воинство Христово. На них вся

надежда, которой он завершает свои раздумья над судьбами родины.

Эта надежда дорога поэту, он жил верностью святым обетам, в них восполняя оскудевающие

силы. Таков один из мотивов его лирики.

И конечно, чувство родины становится той поддержкой, которая помогает жить. Это и поддержка,

но это и боль — до смертной тоски. Затерянный на дальней земле, он не мог не ощущать тягостного

одиночества, уходящей в небытие жизни.

Ни друзей, ни жены, ни любовницы...

Одиночество сердце ранит.

При дороге бесплодной смоковницей

Моя скудная юность вянет.

Кажется, мелкнуло ему напоследок светлое чувство любви, о котором он обмолвился лирическим

шедевром:

Моих стихов сквозное кружево

Я посвящаю в первый раз

И нежности, едва разбуженной,

И ласке Ваших милых глаз.

За этой ласкою случайною

Другие будут вновь и вновь,

И станет нашей общей тайною

Едва расцветшая любовь.

Я верю страсти неминуемой,

Ещё несмелой, как мечта,

Пусть эти строки поцелуями

Вопьются в милые уста.

Бессвязный бред души разбуженной

И полюбившей в первый раз —

Моих стихов сквозное кружево

Я тайно берегу для Вас.

Горько видеть под этими строками обозначенную дату — 1925 год. Ту же, что и год смерти поэта.

Он явно только набирал поэтическую силу.

И ещё одно литературное имя возвращается на родную землю с чужбины как из небытия —

Николай Николаевич Туроверов (1899—1972). Поэт казацкого корня, прошедший в составе казачества

Белое движение, он прославил казачество во многих стихах своих, но было бы неверным сводить поэзию

Туроверова к единой теме. Он вложил в творчество энергию любви к жизни, к родине — энергию,

питаемую глубокой верой в промыслительную Божию помощь и защиту от всех бед земных.

Это не значит, конечно, что он не испытал душевного смятения, тоски по оставленному, своего

безнадёжного положения изгнанника. Даже мысленное возвращение в родной дом становится для него

слишком грустным. Он передал эту свою печаль в гениальных по образной силе строках:

Я знаю, не будет иначе,

Всему свой черёд и пора.

Не вскрикнет никто, не заплачет,

Когда постучусь у двора.

Чужая на выгоне хата,

Бурьян на упавшем плетне,

Да отблеск степного заката,

Застывший в убогом окне.

И скажет негромко и сухо,

Что здесь мне нельзя ночевать,

В лохмотьях босая старуха,

Меня не узнавшая мать.

Он был не одинок в своей тоске о всё более удаляющемся времени, когда связь с родиной

сознавалась не в ослабевающей памяти, а в печали о живом чувстве бытия на родной земле. И он был

слишком одинок в своей тоске, ибо слабеющее чувство родины не скрепляло рвущихся связей с теми, с кем

соединяла она когда-то любовью к себе.

Он понимает, что чужая земля — это теперь навсегда. Мать, родина, осталась там, далеко. Здесь

мачеха. Надо свыкаться с ней.

Он видит, как время идёт, приходят новые поколения, эмиграция становится уже не просто

ощущением, но состоянием, которое втягивает в себя, подчиняет, в котором рвутся многие связи.

А всё же есть в жизни то утешение, с каким не совладает никакое уныние. Воспоминания об

оставленной родной земле постоянно сопрягаются с неколебимостью веры.

Туроверов в своих стихах часто проявляет своё сугубо религиозное мирочувствие, которое