Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

служившие ориентирами нашего исторического местопребывания, чтобы примириться с неизбежностью

утрат и разочарований, ибо здесь с моею болью обитаю я".

Религиозных проблем Леонов прежде мало касался. В романе "Соть" (1929) он попытался

противопоставить жизнь убогого скита строительству нового промышленного комбината. Популярная

тогда тема: старое и новое. При этом скит мыслится у него как некая хозяйственная организация. Монахи у

Леонова озабочены прежде всего стяжанием (собиранием сокровищ на земле), о духовных же целях,

кажется, даже не подозревают; не избегая, разумеется, церковной фразеологии. К религиозному

осмыслению бытия писатель обратился много позднее.

В "Пирамиде" Леонов дерзнул сплавить философию с теологией, ибо не мог не сознавать: вне

религиозного подхода к любой глобальной проблеме она останется дразняще-неподатливой и для рассудка,

и для эстетического преображения. "Пирамида" — поток сознания писателя, символизированный в образах

и событиях, так что каждый образ и каждое событие подхватывают общее течение авторской мысли в

каждый новый момент её, как бы фиксируют все извивы этой мысли, все противоречия, чтобы затем, в

свою очередь, передать следующим за ним. И так — без конца. "Пирамида" — отражённый процесс

познания бытия, начало которого не давало даже намёка, к какому итогу суждено будет придти.

Отправная точка всех раздумий автора — "каверзный вопрос Всевышнему — для чего затевалась

игра в человека?". Этот вопрос, как заноза, покоя не даёт, заставляет себя вспоминать и вспоминать. И

рождаются предположительные ответы. Например: "Адам был задуман Богом как промежуточная рабочая

ипостась между Собою и ангелами с подчинением последних человеку. Разыгравшаяся затем ссора

плачевно отразилась на дальнейшей истории человечества. Впрочем, никаких ангельских мятежей не было,

да и не могло быть, потому что как могли призраки пронзать друг друга копьями, рубить саблями,

оставаясь бессмертными?"

Недоумения подобные не возбраняются, да лучше тут же бы разъяснять их несуразность, тем более

что в данном случае даны размышления православного священника. Автор, конечно, навязывает

священнику собственные сомнения, но тем лишь омрачает облик служителя Церкви.

Есть вариант ответа и более нелепый:

"На мой взгляд, — продолжал Никанор, — люди были задуманы как гибкая и послушная рабочая

среда, создающая для незримого Хозяина ювелирным микро- и макромышлением о разных мнимостях

иначе не достижимые сокровища — вино и мёд, хлеб и шёлк".

Так рассуждает ещё только пробующий себя в осмыслении мира молодой студент, но его

"благоглупостям" автор отдаёт слишком много места. Важно и то, что многие идеи этого молодого

мыслителя, Никанора Шамина, вдохновляются дьяволом, персонифицированным в романе фигурой

профессора Шатаницкого (звуковые близкие аналогии — Сатаницкий, Шайтаницкий), корифея наук,

ироничного атеиста, одновременно теософа, позитивита, оккультиста, обрушивающего на человека

невообразимую мешанину спутавшихся в невнятность суждений и понятий.

Шатаницкий предлагает священнику Матвею Лоскутову стать искупителем человеческого рода "на

его последнем этапе" через самопожертвование и собственной вечной гибели. Это, мол, необходимо,

поскольку "износилась в небе самая идея человечества: разошлась с тем, как было задумано". И человеку

предстоит взять на себя таковой подвиг, ибо: "Извините, господа хорошие, уж некогда да и некого просить

в небе о заступничестве, поелику Его и не было никогда на свете..." Итак, Бога просто нет. Для дьявола

такое утверждение естественно. Иное дело, что священник тому как будто с сочувствием внимает.

Кажется, автор склонен разделить воззрение Шатаницкого на глубинный смысл истории как на

взаимодействие равнозначных начал света и тьмы. Это взаимодействие олицетворено в романе явным

противостоянием засланного на землю ангела Дымкова и дьявола Шатаницкого, строящего против

человеческого рода свои бесовские козни. Козни дьявола обоснованы изначальным несовершенством

природы человека. Этим Леонов выводит осмысление бытия за рамки Православия и тем обесценивает всю

свою философско-теологическую мудрость. Православие учит, что первозданная природа человека

совершенна, о. Матвей же исповедует скорее католический догмат об изначальном несовершенстве этой

природы.

При таком подходе к проблеме у автора как будто правомерен ропот части ангелов, над которыми

"самоуправством" Творца оказался вознесённым несовершенный человек. Леонов всерьёз рассматривает

такую апокрифическую версию. Смысл истории проявляется в кознях этих возревновавших ангелов (т.е.

бесов), вознамерившихся уничижить человека, показать невозможность его вознесения. Сама история,

собственно, движется логикой "божественной размолвки, давшей толчок мирозданью. Вне зависимости,