Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

сторона натуры Ирины, которая обращена ко греху, в сознании её абсолютизирует себя, отвергает самоё

возможность отвержения греха, и на основании этого требует себе награды. И грозит: не то верить

перестану.

Ей захотелось стать "святой и национальным кумиром", установить рай на земле. Для искупления

грехов народа героиня трижды бегает, раздевшись совершенно, к чему ей не привыкать, по некоему полю,

как будто Куликову, где Русь защитила себя от врагов, ожидая совокупления с неведомым мистически-

пантеистическим началом, да только не дождалась, сорвалось отчего-то. И спасение народа не состоялось.

Вся эта фантазия слишком жалка, нет в ней ничего трагически-возвышенного, пусть даже и в смеси с

иронией, а так, одна пошлость, хотя претензии (авторские в данном случае) были выказаны немалые.

Правда, героиня ещё раз "подразнила" неизвестно кого: крестилась в церкви, где прежде просила

Бога о милости. Но это лишь навело на неё "порчу", которую сумела изгнать знакомая колдунья:

"Она тряпочку развязала, посмотрела туда, смотрит, смотрит, а потом поднимает на меня свои

вишнёвые нехорошие глаза и говорит самым кончиком губ: — Ну, счастье твоё! Вышла из тебя порча! И

показывает: чёрная жилочка, как червячок, в яйце бьётся, трепещется... Ну, говорит, твоё счастье!"

Захотелось вот к Богу поближе — и вышла порча. Аллегория незамысловата. Главенство духовного

мешает счастью телесному. Изгнание "порчи" открыло для героини возможность соединиться с умершим

любовником Леонардиком, её "небесным женихом" (сатанинская пародия!): она сливается с ним в соитии,

бросаясь к нему в объятья с петлёю, затягивающейся на шее.

Что ощущает она в мгновения самоубийства?

"Свет! Я вижу свет! Он ширится. Он растёт. Рывок — и я на воле. Я слышу ласковые голоса. Они

подбадривают и одобряют".

Вот дьявольский обман постмодернизма: тьма объявляется светом.

В романе "Страшный суд" Ерофеев пошёл ещё дальше. Копаться в этих испражнениях

писательской фантазии нет желания. Вот как сам автор разъясняет смысл своего сочинения: "Страшный

суд" — это как эксперимент над всем человечеством. Тут идёт разговор о том, насколько мы вообще

достойны продолжать жизнь, столько совершив. И мой герой реально думает: а стоит ли продолжать этот

человеческий проект. И если нет, то как с ним покончить..."

Автор и герой его берут на себя то, что подобает лишь Творцу. Более того: писатель претендует на

эксперименты над человечеством. По какому праву? И по какому праву человек может решать: достойны

ли жить люди вообще? А всё по тому же: хочу быть как боги...

Постмодернисты тщеславны, полны самомнения и банального нахальства. При всём кажущемся

многообразии их они тоскливо однообразны в своих мыслях, а точнее, в отсутствии подлинности мысли.

Вот Нарбикова, с её неуправляемым потоком болезненного примитивного воображения. Вот

Сорокин, производящий тошнотворную литературу. После такой литературы возникает физиологическое

желание — вымыть руки. С мылом.

Толстой писал о литераторах такого рода: "Люди эти, очевидно, убеждены, что так как вся их жизнь

сосредоточилась, вследствие их болезненного состояния, на размазывании половых мерзостей, то и вся

жизнь мира сосредосточена на том же". Впрочем, сто лет спустя эти люди сосредоточились на любых

мерзостях телесного существования, даже испытывая удовольствие от своего пристального внимания к

извращениям. Тут явный эгоцентризм, доведённый до крайности.

В постмодернизме царит всеразъедающая ирония. Пригов, Парщиков, не лишённые изящества

куртуазные маньеристы, какие-то Митьки — все ёрничают и выжигают окружающее пространство своею

иронией. Высмеять добро, святую красоту, чистоту, вывернуть всё наизнанку — кому это нужно? Тому,

кто ненавидит Божий мир. И вот находятся люди, именующие себя художниками, которые истово служат

этому ненавистнику. Тут цель — истинное сделать смешным. Чтобы, как у собачек Павлова, вызывать

определённую реакцию на конкретные раздражители: в качестве раздражителя избрана истина, в качестве

нужной реакции — смех.

Скоро уже сто лет минет, как Блок увидал в иронии душевную болезнь времени, — ныне всё стало

ещё безнадёжнее. Цель иронии одна: представить жизнь без-образной. Лишить человека сознавания в себе

образа Божия. Это есть составная часть той единой задачи, которая решается врагом на протяжении всей

истории со времён Адама. Но не будем заглядывать так далеко. Сосредоточим внимание в обозримом

временном пространстве.

Еще в 1873 году Вл. Соловьёв писал: "...сущность современного просвещения ... состоит в

отрицании всякого духовного, нравственного начала и в утверждении одной животной природы. Вся

мудрость века сего сводится к очень простому положению: человек есть скот.

Вот тот свет, которым мы можем просветить наш тёмный народ! Правда, нравственное состояние

этого народа очень низко, он упал почти до скота; но пока он сохраняет великое понятие о "грехе", пока он