Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Само погружение в романтическую стихию парадоксально обнаруживает, сколь несамостоятельной

и даже заурядной становится личность, стремящаяся к свободе и проявлению собственной неординарности,

когда она пытается осуществить это проявлением и действием своей исключительной воли, бросая вызов

воле Божией. Романтический герой всегда "молится" безбожной "молитвою": "Да будет воля моя". Но воля

его — в подчинении у страстей.

Таков герой поэмы "Мцыри" (1839). Его страсть кажется воспарившей над всем земным, она

неистова и всепожирающа. Мцыри отвергнет спасение, и его отречение страшно, ибо слишком пламенно

нечеловеческие муки его раздирают. "...Что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская

натура у этого мцыри",— воскликнул когда-то в бессознательном восторге Белинский, но нам следовало бы

ещё раз задуматься об источнике этой огненности.

Не забудем, что поэма представляет собою исповедь её героя (в ранней поэме это явно обозначено

названием), и пусть для автора то лишь условность, позволяющая герою "словами облегчить грудь", но всё

же слишком вольное обращение с избранной формой недопустимо. Ибо вольное обращение с таинством

есть нарушение третьей заповеди. Исповедь же юного послушника странна: перед лицом близкой смерти

он полон гордыни, а вовсе не смирения, он превозносит как истинное душевное сокровище свою страсть,

не желая примирения с Богом даже на смертном одре. А иначе он и не может: пафос борьбы, бунтарский

дух, тоска о вольности — не более чем жёсткая программа, преодолеть которую романтический герой не в

состоянии.

Только поэтический гений Лермонтова заставляет нас забыть, что тут не иное что, как

романтический шаблон. Жёсткая схема стремлений и действий подобного героя запечатлена была поэтом

ещё в знаменитом стихотворении "Парус" (1832):

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

Романтический герой в рабстве пребудет вечно у страстей. И это уже достаточно тривиально.

Пафос борьбы становится в романтизме самодовлеющей ценностью.

Пламенная страсть Мцыри отвращает его не просто от некоего абстрактного приниженного

существования в неволе, но от "келий душных и молитв", то есть от подвига аскезы и молитвы, то есть от

стяжания Святого Духа, составляющего, как учил преподобный Серафим Саровский, главный смысл

земного бытия человека. Романтическому гордецу недоступно понимание того, что для аскезы и молитвы

нужна большая внутренняя сила, большее напряжение воли, нежели для самого яркого обнаружения

молодецкой удали и необузданных страстей. Недоступно, ибо он для того недостаточно самобытен. Идеал

Мцыри бездуховен, неблагодатен. Закабаление же любой страстью ведёт душу к гибели —

предупреждением о том переполнены святоотеческие писания. Исповедь Мцыри обнаруживает, что

романтически пылкий герой не способен осознать собственной греховности, отчего не видит и духовной

пользы от самого таинства. Исповедь для него — лишь эмоциональная разрядка.

Мцыри явно предпочитает земные сокровища — небесным. Он не просто предпочитает родину

райскому блаженству, которого, по его убеждённости, он несомненно достоин, но в очень привлекательном

— соблазнительном! — виде возглашает не иное что, как отказ от спасения: ведь рай и вечность, от

которых он готов отречься, именно и есть иными словами выраженное осмысление цели земного бытия,

спасения во Христе. Мрачное ущелье, предпочтённое Мцыри, обретает черты инфернального смысла.

Сатанинский смысл такого предпочтения поистине страшен.

Душа героя — на пороге гибели, но в наивном неведении он не страшится, — напротив, пребывает

в уверенности скорого обретения рая, хотя к нему не стремится и им не дорожит.

Однако вряд ли сам автор сознавал, что его поэма касается проблемы сотериологической.

Проблема спасения ставится вполне отчётливо и в последней лермонтовской поэме — "Демон". Но

и тут мы не вполне можем быть уверены, что это было целью автора.

Поэма создавалась долго, мучительно, одна редакция сменяла другую — и всего набралось их семь

за двенадцать лет (1829— 1840), в продолжение которых жестокие вопросы бесовского бытия не оставляли

поэта. Но несмотря на столь долгий срок, поэма не далась вполне её создателю, она не вполне зрела по

мысли, и одновременно она коварна в своей прелести, в соблазнительной гармонии стиха.

Образ демона, мука души поэта, и открыто, и в непроявленном виде всегда присутствует в наследии

Лермонтова. В поэме автор ставит своего демона в ситуацию, изначально парадоксальную, непривычную:

"зло наскучило ему". Созерцание прекрасной Тамары совершает в демоне внутренний переворот: он

возжелал вернуться к добру и свету. По учению Святых Отцов, сатана и его присные настолько укоренены

во зле, что примирение с Творцом для них невозможно. Лермонтовская "демонология" — иного рода. Его

персонаж готов встать на путь добра.

Избрав в персонажи падшего херувима, Лермонтов получил возможность самого полного