Верещагин и другие. Роман и три пьесы для чтения

– Книга! Тем более. Я бы сто раз спросила, прежде чем взять. Дорогая?

– Не в этом дело.

– То есть дорогая, – покивала жена, затягиваясь. – Мне как всегдане сказал.

– Я же говорю: не в этом дело! Ты точно не брала? Умоляю, если вдруг случайно…

– Да ты с ума сошел, – резко сказала жена, – какие тут могут быть случайности? Тебе помочь поискать? Как называется?

Вот этого я говорить ей не хотел, я никому не хотел этого говорить.

– Ладно.

Я ушел к себе и несколько раз повторил там весь круг поисков: ящик стола, под столом, за столом, книжные полки, на рояле, под роялем… Нет. «Верещагин» как провалился.

Я лег на свой топчан, закрыл глаза. Никто из вас не понимает, какой это ужас: не знать, в чьих руках и как оказалась книга, которую эти идиоты почему-то считают и называют запрещенной. И еще – может быть, вы этого тоже не знаете, но оказаться без работы было не худшим наказанием за такое преступление, как чтение и распространение запрещенной литературы. А здесь было и то и другое – и чтение, и попытка распространения. Ну да, писал же я свой концерт и даже собирался назвать его «Верещагин». А концерт потом будут играть со сцены, возможно, и пластинку выпустят. Что это как не распространение?!

Я только никак не мог связать все это в какую-то внятную линию. Кто кроме меня знал, что я пишу свой Кончерто гроссо? Никто. И тем не менее, как выразился ректор, «это уже не секрет». Кто знал, что я положил книгу в ящик стола? Никто. И тем не менее книга оттуда пропала. Да кто вообще знал, что я купил эту книгу? Никто.

Купил книгу… Я вскочил. Букинист! Надо его предупредить или посоветоваться, надо, наконец, просто поговорить! Я уже одевался, прямо на ходу натягивая пиджак.

– Куда ты? – спросила жена, выглянув из кухни.

Я махнул рукой:

– Я быстро.

Она снова пожала плечами. Это у нас, кажется, входило в моду. Но мне было не до того, я уже вызывал лифт.

Троллейбуса ждать не стал, опять пошел пешком, а точнее, побежал. Вот так, переходя с шага на бег и обратно, я преодолел почти все расстояние до букинистического, но последнюю остановку все-таки проехал на троллейбусе, сил у меня уже не было. И вот, когда в окне стал уже проплывать этот трехэтажный дом, где внизу магазин, я вдруг испугался. Настолько, что едва заставил себя выйти на остановке. А выйдя, едва удержался от того, чтобы не побежать за троллейбусом и не впрыгнуть в него на ходу.

На двери букинистического я даже за несколько метров разглядел табличку «ЗАКРЫТО». Это было невероятно. Магазин был здесь отродясь, сколько я себя помню! А мой букинист работал здесь уж точно не меньше десяти лет. Да что же это?!

Противный липкий страх мешал думать, все как-то смешалось: букинист, «Верещагин», выигранные души, мой Кончерто гроссо, ректор, студенты, жена, мать, Гений с его характеристикой…

Но сейчас надо было выяснить, что с букинистом и его магазином.

Я зашел в соседний продуктовый. Продуктов там никаких не было, продавщицы скучали. Я откашлялся:

– Не знаете ли, почему букинистический у вас по соседству закрылся?

– Почем нам знать, – ответила та, что стояла за пустым прилавком под вывеской «мясо». – Может, товара нет. Может, другое что откроют.

– А продавец, который там работал, – не знаете где?

– Да почем я знаю-то, – уже сердито сказала все та же продавщица. Как будто я ее от чего-то отвлекал! – Вон у Витьки спросите, он часто на улицу выходит, может что и видел.

Витька (грузчик, похоже) сидел в подсобке на ящиках. Курил, что же он еще мог делать. Я повторил свой вопрос про букиниста. Грузчик сплюнул на пол, помолчал, посмотрел на меня исподлобья, оценивал.

– Видел я его вчера, – медленно протянул он, продолжая меня оценивать. – Вы сами-то кто?

– Профессор в консерватории, покупатель его постоянный, много лет хожу.

– Ну может и ходили, но теперь уже вряд ли. Выводили его вчера из магазина, двое таких… – он не смог подобрать слова, попытался показать руками и лицом, получилось не очень, но я все понял, – в машину посадили и увезли.

– Ничего он не сказал?

Витька этот посмотрел на меня как на больного. Я и был как в бреду, из последних сил удерживая нить реальности, да и то для того только, чтобы просто помнить, как меня зовут, кто я, где живу. Скорее это был рефлекс, последний рефлекс. Я еще продержал эту нить какое-то время, совсем недолго, пока ехал домой в троллейбусе, шел по коридору до своего топчана, кивал по дороге матери (она почему-то смотрела на меня с ужасом, как на призрак), прикрывал дверь, ложился… А потом я ее все-таки выронил, эту нить.

Дальше я ничего не помню.