Верещагин (Кончерто гроссо)

– Знаешь, – сказал он, – я сам через пару лет вдруг вспомнил про книжку, про то, что она мне ее дала на хранение. Решил найти на всякий случай, вдруг попросят. Я тогда уже на другой квартире жил.

– До меня?

– Конечно, до тебя, милая! Хотя до тебя ничего не было, это мы с тобой оба знаем.

Я показала ему язык. Он немедленно ответил тем же.

– Ну вот, стал искать, – продолжил Доктор. – Искал, искал, весь взмок. Не нашел! Несколько дней страшно переживал, думал, как и что я ей скажу, если она вдруг спросит про книгу. Но она так и не спросила. А я тоже, понятное дело, не нарывался… Ну и дела! Вообще-то надо бы вернуть, все же библиографическая редкость. Но в нашей ситуации это, боюсь, невозможно.

Он посмотрел на меня в упор.

– Или ты хочешь, чтобы я вернул? Ты только скажи, я верну, а то будешь до конца дней считать меня похитителем книжных сокровищ.

– Не надо никому ничего возвращать, – я говорила медленно, только сейчас отходя от страшного напряжения. – «Верещагин» давно есть в Интернете, никаких больше тайн и запретов.

Мы помолчали.

– Разве что когда-нибудь, при случае.

Доктор посмотрел на меня очень внимательно, я отвела взгляд. «Верещагина» я убрала в ящик письменного стола, держать его на видном месте мне совсем не хотелось.

Конечно, я не забыла, я этого и не скрывала. Забывают ли пассажиры самолета о том, что далеко внизу земля? Нет, конечно, но и не вспоминают об этом каждую минуту. Они читают газеты, дремлют в креслах, идут по проходу к туалету, пьют чай, который разливает стюардесса, прислушиваются к тому, что говорит командир экипажа про температуру за бортом, болтают с соседом. И только иногда, раза два-три за полет, могут бросить взгляд в иллюминатор: надо же, земля, как далеко…

К тому моменту, как я вытянула из шкафа клеенчатую сумку с «Верещагиным», полет продолжался уже долго, и в последнее время я все чаще бросала взгляд в иллюминатор, то есть вспоминала Профессора. Тем более что его вдруг начали играть, после многолетнего забвения. Город отстроился, отъелся, приоделся, насмотрелся дешевых чудес и теперь хотел чего-нибудь настоящего. Среди настоящего, хоть и на любителя, была музыка Профессора. То один оркестр, то другой брал в программы его симфонии, сонаты, концерты. Я знала, что когда-нибудь дойдет дело и до Кончерто гроссо, до «Верещагина». Я ждала этого.

Наш «чердак», куда я пришла когда-то из телецентра, не только не рухнул, но и разросся до большой телекомпании – как говорили, лучшей. Другое дело, что и в новом помещении, куда мы вскоре переехали, тут же образовались «чердаки»: так, по старой памяти и для простоты, называли теперь все комнаты, где работали корреспонденты и редакторы. Сама я туда уже давно заходила только время от времени: мы с Верещагиным сидели в комнате ведущих, одной на двоих, просторной, с двумя большими столами для нас и еще одним, длинным, чтобы было где сидеть остальным во время летучек.

Я вспоминала слова Профессора: «Тебя будут узнавать». Не знаю, что он тогда имел в виду, но меня узнавали, это факт. Мы с Верещагиным вели вечерние новости. Это произошло не сразу, сначала я несколько лет редакторствовала «на чердаке». Из всех ведущих, которые работали в кадре, Верещагин был самым отвратительным. То есть зрители-то его обожали: за острые реплики, всегда мрачный взгляд из-под очков, «за правду», как они писали нам в письмах. Но работать с ним смогли бы, наверное, только памятники с городских улиц, да и их он легко мог вывести из себя. Корреспонденты и редакторы рыдали до, во время и после летучек, которые он проводил.

– Кошмар! Я увольняюсь! Пусть сам себе репортажи пишет, козел! – под этот аккомпанемент у нас проходили все смены, когда Верещагин работал на новостях.

Странно, но мы с ним подружились. Хотя дружбой это можно было назвать только на фоне ненависти, которую он умудрился вызвать у всех без исключения. Я же на крики его внимания не обращала, ничего о нем не знала и знать не хотела, а мат, который лился из него, как вода из открытого крана, пропускала мимо ушей – вот и вся дружба.

Все произошло, как это обычно и происходит: утром заболела ведущая, которая с ним работала. Это было неудивительно, накануне вечером Верещагин довел ее до слез, когда они разбирали выпуск. Сейчас он бегал по комнате, где через несколько минут должна была начаться летучка, и орал:

– Как это заболела! Она вчера вечером была здорова! Она врет!

Шеф-редактор пытался его урезонить, но Верещагин продолжал орать и требовать, чтобы ей позвонили, чтобы ее вызвали, чтобы ее привезли, чтобы ей объяснили, что сегодня ее смена. В комнате уже собирался народ. Все, конечно, привыкли к тому, что Верещагин не ангел, но это было слишком. Я подошла к нему:

– Слушай, Верещагин, ну что ты орешь? Что за драма? Проведешь сегодня новости один, материалами мы тебя обеспечим.

Он посмотрел на меня так, как будто я предлагала ему одному выпрыгнуть сейчас из окна с парашютом.

– Ах, что за драма, говоришь? А ты сама попробуй.

Я разозлилась:

– Да подумаешь, никаких проблем.

– Вот и попробуй!

Он нашел глазами шеф-редактора: