Вересковая принцесса

Укрывшись за балдахином, я присела на скамеечку у изножья кровати и со стеснённым сердцем начала разглядывать эту странную комнату. Она была самой большой в доме и по размерам напоминала скорее зал; возможно, бабушка велела снести одну из перегородок, чтобы увеличить пространство. Стены были покрыты обоями с вытканными фигурами. Я не могла отвести глаз от изображения ребёнка с лицом, исполненным красоты, печали и кротости – это был юный Исаак, привязанный к поленнице. Обои были очень старые, траченые молью – например, выразительной фигуре Авраама недоставало глаза и поднятой руки. У стен, словно рота почётного караула, стояли кресла с высокими спинками и бархатной цветастой обивкой. Только много позже я смогла оценить красоту этих кресел и искусную резьбу по дереву ценнейших пород на других предметах мебели; но тогда, когда я впервые разглядывала эту комнату, мне казалось, что со всех шкафов и комодов на меня угрожающе смотрят разнообразные звери и сказочные существа.

Тёмные краски и мрачные углы жадно высасывали свет из двух стоящих на столе ламп. Тёмными были и ковёр под моими ногами, покрывающий почти всю комнату, и низкий деревянный потолок над головой. И лишь нагие тела на выцветших обоях возвращали тут и там неверный отблеск, да один-единственный светлый предмет парил в мягком сиянии, как прекрасная белая голубка во мраке – это был свисавший с потолка серебряный подсвечник с белыми восковыми свечами.

За те тоскливые часы, которые я провела в оцепенении у кровати, бабушке, казалось, стало лучше. Широко открыв глаза, она огляделась вокруг, выпила немного воды, и в этот момент к ней вернулась речь.

– Что со мной? – спросила она надломленным, совершенно изменившимся голосом. Вместо ответа Илзе склонилась над ней – я думаю, у неё от жалости перехватило горло – и заботливо и нежно отвела ей волосы со лба.

– Моя старая Илзе! – пробормотала больная. Она попробовала подняться, но ей это не удалось – и она посмотрела на свою левую руку странным, удивлённым взглядом.

– Омертвела! – вздохнула она и снова опустила голову на подушку.

Этот полувозглас-полувздох наполнил меня липким ужасом. Я сделала невольное движение, отчего скамеечка подо мной сдвинулась, а полог на кровати заколыхался.

– Кто ещё в комнате? – спросила бабушка, прислушиваясь.

– Дитя, милостивая сударыня, Леонора, – нерешительно ответила Илзе.

– Дитя Виллибальда – ну да, я её знаю, она бегает босиком по пустоши и поёт на холме – я не могу слышать пение, Илзе!

Я знала это; я ни за что не должна была петь в Диркхофе – а мне так нравилось петь! Мне казалось, что звуки музыки, как крылья, возносят мою душу ввысь. Я пела на вершине холма и в Хайнцевой хижине, да так, что в ней на окнах трепетали занавески; но мне и в голову не приходило, что бабушка в Диркхофе могла слышать мое пение.

Я поднялась и, дрожа, приблизилась к ней на шаг.

– Миниатюрная, как и её мать, – пробормотала она про себя, – с огромными глазами и скудным холодным сердцем, и ей тоже лили на лоб крестильную воду!

– Нет, бабушка, – сказала я спокойно, – у меня вовсе не холодное сердце!

Она поглядела на меня с таким удивлением, будто считала, что маленькое создание может лишь петь, а не говорить, и уж меньше всего обращаться к ней. Илзе отодвинулась за полог и оттуда делала мне знаки, чтобы я замолчала; Илзе, наверное, боялась, что моё неожиданное выступление может спровоцировать у больной новый приступ психического расстройства. Но бабушка оставалась абсолютно спокойной; её глаза, не отрываясь, смотрели на меня. Эти глаза, взгляда которых я всегда ужасно боялась, были очень красивыми; в их тёмном блеске было, конечно, что-то жутковатое, но в них была душа и ясная мысль.

– Подойди-ка ко мне! – прервала она наконец воцарившееся молчание. Я приблизилась вплотную к её кровати.

– Знаешь ли ты, что такое любить кого-нибудь? – спросила она, и в её надтреснутом голосе прозвучали грудные ноты.

– Да, бабушка, я знаю это! Я Илзе так люблю, так люблю, что не могу выразить словами, – и Хайнца тоже!

Её губы задрожали, и она с невыразимым усилием протянула ко мне лежащую на одеяле правую руку.

– Ты меня боишься? – спросила она.

– Нет – больше нет! – хотела ответить я, но проглотила последние два слова и наклонилась над ней.

– Дай мне твою руку и поцелуй меня.

Я так и сделала; но вот что странно: в тот момент, когда мои губы коснулись её лба, а моя рука почувствовала мягкое пожатие её холодных пальцев, в моей груди зародилось новое, блаженное чувство. Я вдруг поняла, что я дома, я ощутила таинственную кровную связь между бабушкой и внучкой. Ведомая этим внезапным знанием, я села на край кровати и мягко просунула руку под её голову.

Счастливая улыбка осветила резкие черты её лица; она устроилась поудобнее на моей руке, как усталое дитя, которое хочет спать.

– Плоть от плоти, кровь от крови – ах! – прошептала она и закрыла глаза.

Илзе стояла за пологом кровати; она прятала лицо в ладонях и горько плакала.