Вересковая принцесса

– Я не виню её, – ответил ей мягко священник. – Я, к сожалению, слишком хорошо знаю, что излишнее рвение в винограднике божьем уничтожает многие прекрасные плоды... Эта женщина много страдала – да будет господь к ней милосерден! Но я не должен обрушиваться с непрошеной церковной заботой на душу, которая и без того находится в тяжёлой борьбе – борьбе с телесным недугом… – Он ласково погладил меня по голове. – Иди к ней, она ждёт тебя!.. Мне бы хотелось, чтобы я смог вложить в твои уста всё утешение нашей веры, чтобы принести мир в испуганную душу.

Я сразу же пошла назад, а он, выпив стакан воды, без спешки покинул Диркхоф.

Ещё в коридоре я услышала, как бабушка несколько раз спросила:

– Где дитя?

– Вот я, бабушка! – вскричала я, входя в комнату, и мигом подлетела к кровати. Бабушка была совсем одна. Хайнц, которого мы оставили с ней, исчез – наверное, из страха перед Илзе за то, что он самовольно привёл священника.

– Ах, вот и ты, моя маленькая смуглая голубка! – сказала она нежно и вздохнула с облегчением. – Я уж думала, что ты тоже от меня отвернулась и ушла с ним в ненависти и презрении.

– Ты не должна так думать, бабушка! – вскричала я живо. – Он послал меня к тебе, и он очень хороший, а я – я вообще не знаю, как это – ненавидеть и презирать.

– То есть ты любишь весь мир, – сказала она, слабо улыбаясь.

– Ну да, я же тебе уже говорила! Илзе и Хайнц, Шпитц и Мийке, и старая сосна там, на холме, и голубое небо, и… – внезапно я замолчала, и меня охватил стыд – ведь это было неправдой: у меня больше не было этой мирной, всеобъемлющей любви! Именно сегодня я была непокорным, гневным существом – должна ли я ей об этом сказать?

Я снова сидела на краешке кровати, и она держала своей правой рукой мою руку; её пальцы обхватили мои так сильно, как будто она никогда, никогда их больше не выпустит – при этом её глаза медленно закрывались. Она только что так страстно и энергично говорила, а я была настолько неопытна, что мне и в голову не не могло прийти, что она совершенно истощена; я нежно накрыла своей левой рукой её запястье. Я хорошо знала, что пульс должен биться сильно и равномерно – к своему глубочайшему замешательству я постепенно поняла, что с её холодной рукой что-то не так: лишь изредка, после длинных, томительных пауз мои пальцы ощущали одинокий толчок пульса.

– Мы как глина в руках создателя, – внезапно прошептала она. – Что есть мы, что есть наша жизнь, вся наша важность? – Она застонала. – Но ты отец наш, мы твои дети, сжалься над нами, как отец жалеет своих детей …

Она снова умолкла. Меня окатил неописуемый страх; я, кажется, всё бы отдала, лишь бы увидеть эти глаза открытыми. Я нежно прижалась губами к её лбу. Она вздрогнула, но поглядела на меня нежно и с любовью.

– Поди, позови мне Илзе, – сказала она слабо.

Я вскочила, и в этот самый момент, к моему глубочайшему облегчению, по двору прогромыхала повозка. Следом за тем в комнату вошла Илзе в сопровождении какого-то человека.

– Господин доктор приехал, милостивая сударыня! – сказала Илзе, пропуская врача к постели больной.

Лицо моей бабушки снова приняло застывшее, напряжённое выражение. Она протянула врачу правую руку, чтобы он померил пульс, и внимательно смотрела на него.

– Сколько у меня осталось времени? – спросила она коротко и прямо.

Он помолчал несколько мгновений, стараясь при этом не встретиться с ней взглядом.

– Давайте мы сейчас попробуем… – сказал он нерешительно.

– Нет, нет, не старайтесь! – прервала она его. Со смутной улыбкой она поглядела вниз, на левую часть своего тела. – Эта сторона уже превратилась в прах! – сказала она холодно. – Сколько вы мне ещё дадите времени? – повторила она настойчиво, с металлом в голосе.

– Ну, в таком случае – час.

У меня слёзы хлынули из глаз, а Илзе подбежала к окну и прижала лицо к стеклу. Лишь бабушка осталась совершенно спокойной. Её взгляд устремился к серебряному светильнику у потолка.

– Зажги его, Илзе! – приказала она, и пока та взбиралась на стул и зажигала свечу за свечой, больная повернулась к врачу.

– Я благодарна вам за то, что вы приехали, – сказала она, – и хочу попросить вас ещё об одной, последней услуге – вы не будете так добры записать то, что я продиктую?

– От всего сердца, милостивая сударыня; но если речь идёт завещании, то я должен вам сказать, что оно будет недействительно без судебного…

– Я знаю, – прервала она его. – Но для этого уже нет времени. Но моему сыну будет – и должно быть – достаточно моей последней воли даже в таком виде.

Илзе принесла письменные принадлежности, и моя бабушка начала диктовать.

– Я завещаю Диркхоф Илзе Вихель – со всем движимым и недвижимым имуществом…

– Нет, нет! – вскричала Илзе испуганно, – Ни в коем случае!

Бабушка бросила на неё строгий, усмиряющий взгляд и твёрдо продолжала:

– …как доказательство моей благодарности за её безграничную преданность и жертвенность… Далее я завещаю моей внучке, Леоноре фон Зассен, всё, что я имею в государственных бумагах, и пускай ни один человек, кто бы он ни был, не посмеет претендовать на них.