Вересковая принцесса

На меня внезапно напал страх. Дома я совершено правильно поняла, что мой отец во мне не нуждается, что я для него лишь обуза, что он хотел бы навсегда оставить меня на пустоши; а повсеместное удивление, с которым я тут столкнулась, подтвердило моё предположение, что он здесь ни словом не упомянул своего ребёнка… А теперь я стояла в его комнате, навязчивая сверх всякой меры, и испуганными глазами смотрела на мир, в котором он жил и работал… Каким чужим и непостижимым казалось мне всё, что я видела! Стены широкого зала, в который мы вошли, были снизу доверху заставлены книгами, «так много книг, как цветков на стебле вереска»... Книги оставили место лишь для четырёх окон, обрамлённых зелёными гардинами, и двух дверей. Левая дверь была широко распахнута – за ней виднелся ещё один зал с потолочным освещением. Через широкий купол посреди плафона струился солнечный свет. Он освещал скульптуры мужчин с вытянутыми белыми руками, размахивающих дубинками, и женщин в пышных, мягко ниспадающих одеждах. В одной из оконных ниш книжного зала помещался письменный стол, за которым сидел какой-то господин и писал. Очевидно, он не заметил нашего прихода, поскольку, когда мы вошли и замерли на пороге, до нас донёсся непрекращающийся скрип его пера – он вызвал во мне нервную дрожь… Я не знаю, от необычности ли и новизны обстановки, или же от страха перед отцом – только Илзе, обычно находчивая и решительная, вдруг заколебалась на мгновенье; но затем она решительно взяла меня за руку и подвела к окну.

– Здравствуйте, господин доктор, а вот и мы! – сказала она, и мне показалось, что её звучный, хотя и немного дрожащий голос прогремел как гром в этих тихих стенах.

Мой отец вскинул голову и уставился на нас; через секунду он подскочил как ужаленный и вскричал с непередаваемым ужасом:

– Илзе!

– Да, Илзе, господин доктор! – ответила она спокойно. – А это Леонора. Ваше родное дитя, не видевшее своего отца четырнадцать лет… Это большой срок, господин доктор, и я бы не удивилась, если бы вы, проходя мимо, не узнали бы друг друга.

Он молчал и только проводил рукой по лбу, словно он никак не мог сосредоточиться и осознать наше присутствие. Мягкой рукой он сдвинул мою шляпу со лба и поглядел на меня; я, немного напуганная, сказала себе, что редко можно встретить такое осунувшееся лицо, как у моего отца; но у него были прекрасные бабушкины глаза.

– Итак, ты Леонора? – сказал он мягко и поцеловал меня в лоб. – Какая она маленькая, Илзе, я думаю, что она даже меньше моей жены. – Он вздохнул. – Сколько лет ребёнку?

– Семнадцать лет, господин доктор; я писала вам дважды.

– Ах так! – сказал он и снова провёл рукой по лбу. Затем он сплёл пальцы рук и хрустнул суставами – у него был вид человека, внезапно вырванного из мира мечты и поставленного перед суровой действительностью.

– Ты устала, дитя моё, прости, что я так долго заставил тебя стоять! – сказал он принуждённо-вежливым тоном. Посреди зала громоздился тяжёлый стол, заваленный книгами и бумагами. Отец пододвинул к нам оттуда два стула.

– Осторожно Илзе, настоятельнейше вас прошу! – вскричал он испуганно, когда она, присаживаясь, простодушно поставила свою корзинку для вязания на какую-то раскрытую тетрадь. Его руки дрожали, когда он осторожно снимал корзинку. Он так заботливо и с такой нежностью проверял состояние старой бумаги, как не каждая любящая мать будет хлопотать над своим больным ребёнком.

Я поглядела на Илзе; на её лице не дрогнул ни один мускул – очевидно, она знала эту черту моего отца.

– Сядь, отдохни немного! – сказал он, заметив, что я не решаюсь присесть. – Затем мы отправимся в отель…

– В отель, господин доктор? – спросила Илза хладнокровно. – Что ребёнку делать в гостинице? Это бы вам стоило кучу денег – на два-то года…

Мой отец отшатнулся:

– Два года? О чём вы говорите, Илзе?

– Я говорю о том же, о чём я вам писала десять лет в каждом письме – мы приехали со всеми пожитками! Я больше не потерплю, чтобы дитя дичало на пустоши! Поглядите только на Леонору! Она едва умеет читать; а писать – боже мой, вы бы видели эти каракули… Она умеет лазить по деревьям и заглядывать в птичьи гнёзда, но сделать приличный шов, или заштопать пятку на чулке – этого она не умеет; я при всём желании не смогла её научить, а от чужих она шарахается как чёрт от ладана, не в состоянии сказать даже «Добрый день»! И это родная дочь господина фон Зассена! Ваша жена перевернулась бы в гробу, узнай она об этом!

Эта лестная аттестация не побудила моего отца даже взглянуть на меня.

– Бог мой, возможно, это всё так и есть! – воскликнул он и запустил в отчаянии руки в волосы. – Но Илзе, я–то что буду делать с ребёнком?

До сих пор я молча слушала их перепалку. Но тут я вскочила.