Вересковая принцесса

– Форма и цвет оставляют, разумеется, желать лучшего – они слишком серые и неоднородные, – сказал профессор извиняющимся тоном. – Это маленькие барочные жемчужины[3], не имеющие особой ценности; но тем не менее они довольно красивы.

– Мне бы хотелось оставить их у себя, – вежливо сказал молодой человек.

– Возьмите, – ответила я, не поднимая глаз; мне казалось, что в каждом произнесённом мною слове слышится глухой стук моего заячьего сердца.

Он осторожно выбрал оставшиеся жемчужины из моей ладони. Господин в коричневой шляпе, стоявший передо мной, достал из кармана мешочек из блестящей ткани, в котором что-то позвякивало.

– Вот, моё дитя, – сказало он и вложил в мою ладонь пять больших сверкающих кругляшков.

Я воззрилась на него. Я видела перед собой широкие поля шляпы, закрывающие половину лица, и большие голубые очки, бросающие на щёки синеватую тень.

– Что это? – спросила я, очарованная, несмотря на всё своё стеснение, сверканием и формой незнакомых вещиц.

– Что это? – удивлённо повторил господин в шляпе. – Вы не знаете, маленькая девочка, что такое деньги? Разве вы никогда не видели талеров?

– Нет, господин, она этого не знает, – ответил Хайнц отеческим тоном. – Старая госпожа не терпит денег в доме; если она что находит, беспощадно выбрасывает в реку.

– Как!... И кто эта странная старая госпожа? – спросили все трое почти в один голос.

– Ну, это принцессы родная бабушка.

Молодой господин захохотал.

– Вот этой принцессы? – спросил он, указывая на меня.

Я выпустила серебряные кругляшки из рук и убежала… Гадкий, гадкий Хайнц!... И зачем только я рассказала ему сказку о нежной и чувствительной принцессе на горошине? И почему я с тех пор терпела, что он стал называть меня принцессой, поскольку считал, что нет никого более миниатюрного и нежного, чем легконогое человеческое дитя, бродящее рядом с ним по пустоши?

Я бежала домой как загнанный зверь. Насмешливый хохот молодого человека преследовал меня, и мне почему-то казалось, что он перестанет звучать в моих ушах, как только я окажусь под крышей Диркхофа. В воротах стояла Илзе – очевидно, высматривая меня, поскольку Мийке вернулась домой одна. Я отчаянно цеплялась взглядом за её фигуру, чётко видневшуюся на фоне темнеющего в сумерках двора. Как я любила эту белокурую голову! Её волосы, того же соломенного цвета, как и у Хайнца, вздымались вдоль пробора своенравным кудрявым облаком. У Илзе был такой же резко очерченный нос, как и у брата, и такая же свежая, здоровая кожа с нежным румянцем на щеках. Но глаза – острые глаза, о которых её брат говорил с таким пиететом, – её глаза были другими, и когда я подошла поближе, их взгляд мне не понравился.

– Ты сошла с ума, Леонора? – воскликнула она в своём обычном решительном стиле. Она была сердита, сердита настолько, насколько это вообще было возможно при её незыблемом внутреннем равновесии – она назвала меня по имени, а это случалось только тогда, когда она сердилась. Затем она молча показала на то место, где я стояла. Мой взгляд скользнул вниз, и я на самом деле увидела нечто фатальное – мои босые ноги.

– Ах, Илзе, башмаки и чулки остались лежать на берегу! – сказала я удручённо.

– Что за безрассудство!.. Немедленно принеси!

Она развернулась и зашагала к плите, которая, хотя и была оснащена на современный лад, однако стояла, как это было испокон веку принято в нижнесаксонских домах, у задней стены молотильни. На плите шкворчала сковородка с салом, и над чугунком с картошкой дымился пар.

Ужин был почти готов, я должна была поторопиться, чтобы поспеть домой вовремя. Но я не пошла к главным воротам. Если я побегу через одну из боковых калиток, то я смогу добраться до реки и меня не будет видно с холма.

3

Я зашагала к боковой калитке, которая находилась за молотильней и вела на задний двор. Но Илзе преградила мне путь и предостерегающе подняла палец.

– Тебе туда нельзя, там бабушка, – сказала она вполголоса.

Калитка была распахнута, и я увидела, как моя бабушка с бешеной скоростью движет рычагом водяного насоса. Это зрелище меня не удивило, я наблюдала его каждый день. Моя бабушка была высокая, крупная женщина, чьё лицо от линии волос до толстой шеи в любое время заливала краснота. Этот цвет её и без того выразительного, характерного лица над тяжеловесной фигурой с энергичными, сильными движениями рук придавал ей какой-то дикий, необузданный вид. Когда я – уже сейчас – переношусь мыслями в прошлое, я вижу, как она внезапно проходит мимо меня, и деревянный настил трещит под её шагами; я ощущаю порыв ветра, вызванный её движением. Вопреки её чёрным глазам и восточному профилю я представляю могучих женщин германских племён, которые, завернувшись в звериную шкуру и вооружившись боевыми топорами, бросаются в гущу жестокой сечи.