Вересковая принцесса

– Боже мой, не будьте же такой трусихой! – резко прикрикнула она на меня. – Я умираю от нетерпения, а вы тут несёте всякий вздор!.. Или вы воображаете, что я снова опущусь до просьб? Я ждала, как евреи мессию, отъезда вашей фатальной, никак не уезжающей Илзе! Я молилась о наступлении вечера, когда сегодня дядя одним словом посеял в моей душе ужасные сомнения! Я чуть не задохнулась от ударов собственного сердца!.. К тому же Дагоберт возвращается послезавтра в свой гарнизон – он должен перед этим убедиться! Мы не даём вам ни одной минуты отсрочки, выполняйте своё обещание! Вперёд, дитя, вперёд!

Она схватила меня за плечи и начала трясти. До сих пор я робко любила эту сильную, энергичную девушку и восхищалась ею, но сейчас я её просто боялась, а то, как она говорила об Илзе, ужасно возмутило меня; но я молчала, поскольку сама сунула голову в эту петлю и уже не могла пойти на попятный. Я открыла дверь в спальню и показала на шкаф.

– Отодвинуть? – тут же догадалась Шарлотта.

Я кивнула, брат с сестрой ухватились за шкаф и сдвинули его с места – за ним показалась оклеенная обоями дверца… Шарлотта открыла её и ступила на лестницу. На секунду она остановилась и, ужасно побледнев, прижала руки к сердцу, словно боялась, что оно выскочит из груди, – затем взлетела наверх, а мы с Дагобертом за ней.

Я оказалась права – здесь, наверху, было жутко. Как раз в этот угол дома бил ураганный ветер, словно он хотел разрушить эту часть замка и развеять над землёй сокрытые здесь воспоминания и свидетельства таинственных событий. За роллетами с розовым рисунком звенели стёкла, заливаемые потоками дождя, и даже нежный свет газовой драпировки был погашен наступающей темнотой.

Шарлотта открыла дверь, вошла и схватилась за висящий на двери плащ. Она сняла его с крючка и расправила.

– Это домино, маскарадный костюм, который могли носить как мужчины, так и женщины, – сказала она глухо и выпустила плащ из рук – он упал на пол… Пожав плечами, она подошла к туалетному столику и окинула взглядом стоявшую на нём серебряную утварь.

– Помада и рисовая пудра, а здесь несколько флаконов с туалетной водой! – заметила она, сдувая толстый слой пыли. – Мы знаем, как может выглядеть туалетный столик красивого, юного, обожаемого дамами офицера, да, Дагоберт? Прекрасный Лотар был тщеславнее любой женщины – и если вы не предъявите ничего более убедительного, дитя, то дело плохо! – бросила она мне через плечо с кажущимся спокойствием; но в её глазах было нечто, снова вызвавшее во мне сочувствие – это был смертельный страх и глубочайшее уныние.

Внезапно из её груди вырвался дрожащий крик, крик ликования, который заледенил мне кровь. Она протянула руки, промчалась через открытую дверь в соседнюю комнату и бросилась на плетёную колыбельку, стоявшую рядом с кроватью под фиолетовым балдахином.

– Наша колыбель, Дагоберт, наша колыбель – о Боже, Боже мой! – залепетала она, а её брат подскочил к одному из окон и раздвинул тёмные шторы. Бледный дневной свет упал на маленькое пожелтевшее покрывальце, в котором Шарлотта спрятала своё лицо.

– Это правда, всё правда – до последнего слова! – пробормотала она, поднимаясь. – Я благословляю покойную женщину, которая подслушивала!.. Дагоберт, здесь наша высокородная мать услыхала наш первый крик! Наша высокородная мать, гордая дочь герцогов фон К., как упоительно это звучит, и как они все падут ниц, эти дочки аристократов, которые морщили нос при виде приёмного ребёнка торговца! Боже, меня просто распирает от счастья! – вскричала она, сжав ладонями виски. – Он был прав, наш жестокий недруг в лавочном доме, когда сказал мне недавно, что я сначала должна вынести правду! Я оглушена!

– Ну что ж, – сухо и сердито сказал Дагоберт, вновь задёргивая шторы. – выплесни свои эмоции!.. Но затем я должен буду обратиться к твоему разуму – это бурное проявление чувств мне абсолютно непонятно… Мне не были нужны подобные доказательства, совершенно хватило сообщения Экхофа, да и оно было всего лишь лучом солнца, осветившим всё то, что уже жило в нашем сердце, нашей крови.

Шарлотта нежно поправила зелёный полог над колыбелькой.

– Благодари Бога за это душевное равновесие! – сказала она уже менее эмоционально. – Моя скептическая голова не давала мне покоя последние несколько дней… А вы, милая невинность, – насмешливо сказала она мне, – вы мололи вздор насчёт женского почерка и дамского плаща, который оказался весьма сомнительным, а эта комната с её деталями ускользнула от ваших глупых глаз!... Неужели вы так ужасно простодушны?.. Одним-единственным словом вы могли избавить меня от мучений последних дней!