Веревочка. Лагерные хроники

Так я впервые попробовал разливную «Фанту», которая только появилась, и был в восторге.

Видя моё благополучие, Женька напомнил мне про тридцать шестой этаж.

– У тебя всё ещё впереди, попомнишь меня, а для меня жизнь уже кончается.

– Жень! Да тебе ведь только сорок два.

– Люба хочет развестись со мной – сил у неё уже нет, сын почти чужой, мать спивается совсем, а что мне без них делать.

– Приезжай ко мне! Захочешь – будешь у меня водителем, и с квартирой решим.

– Лишнее это всё, Не могу я тебя подставить. А я уже за себя не ручаюсь. Дошёл совсем. Нервы ни к чёрту.

Через два года я нашёл его у матери. Он был в синей телогрейке. От глаза до угла рта у него краснел большой полукруглый шрам.

– Это меня пьяные козлы пивной кружкой отоварили. Но я тоже им, гадам, устроил.

Я торопился, и мы на такси вместе поехали на вокзал. Я ехал на север, и у меня в багаже была дублёнка, поэтому свою кожаную куртку я отдал ему. Отдал и почти все деньги, что у меня оставались.

– У меня чувство, что мы видимся последний раз – его изуродованный глаз слезился.

Прошло несколько лет. Так получилось, что у меня в Москве появились связи и много возможностей. Я решил разыскать Женьку. Позвонил матери, но знавшая меня её соседка сказала, что мать недавно похоронили, а Женя сидит где-то в закрытой психиатрической клинике.

Я хотел было через знакомых эмвэдэшников узнать адрес, но, в конце концов, оставил это дело. Наверное, не хватило духу.

Литературные страсти

Самым глупым евреем, которого я встречал на гулаговской земле, был Гарик Фрумкин.

Ему было уже за тридцать, но в голове его был абсолютный бедлам. Он кем-то всё время пытался казаться, но, кроме того, чем он был, за ним ничего не водилось.

У него были мутноватые глаза, невыразительный рот и могучие плечи. Молол он разную чушь, то выдавая себя за вора – карманника, то за повара маршала Гречко, абсолютно не понимая всей абсурдности и несовместимости подобных утверждений в лагере.

Серьёзно его из путёвых парней никто не воспринимал, но и не было каких-либо оснований его отшивать, так как подлостей за ним не знали, неоплаченных долгов не числилось и, по лагерным понятиям, он скорее тянул на статус городского сумасшедшего, чем на непутёвщину. Те же, кто его совсем не знали, и пытались на него наехать или высмеять, натыкались на его чугунные кулаки. А он махал ими быстрее, чем думал.

Моя блатная и очень уважаемая лагерная семья не понимала, что меня могло связывать с Гариком, и вообще, зачем я вожусь с этим идиотом.

Я же с радостью и удовольствием купался в его глупостях и приключениях, удерживая, при этом, достаточную публичную дистанцию, чтобы не подставиться под мины, на которые он, по глупости, постоянно наступал.

Уж очень он был похож на любимую мной Лялю из фильма «Подкидыш» и на некоторых, дорогих моему сердцу, одесских родственников.

Вспомнил же я о Гарике в связи с двумя его замечательными поговорками.

– Пускай меня воры палками побьют, если я не прав! – часто говорил он, после чего изрекал свою очередную глупость.

А когда он желал себе счастья, то, мечтательно глядя в небо, говорил:

– «Чтоб мне всю жизнь везло, как Леваневскому».

Не многие теперь знают о том, что Сигизмунд Леваневский, один из первых лётчиков – Героев Советского Союза, погибший при выполнении важного задания. По сплетням же, лётчик пропал в тайге вместе с тонной золота, которое вёз в Америку. Страна горевала о герое, а циничные зеки были уверены, что золото Сигизмунд украл и пропивает его теперь с бабами в американских кабаках.

Но это всё между прочим, а вспомнил я о Гарике, чтобы сказать следующее:

– Пускай меня воры палками побьют, если я неправ, но следственная тюрьма города Хмельницкого на Украине самая лучшая тюрьма в Союзе.

Не буду утверждать, что я прошёл большинство тюрем нашей необъятной страны, но кое-что всё-таки повидал.

Как говорят учёные люди: «И по отпечатку лапы можно представить себе гнусную морду динозавра».

Хмельницкая тюрьма осталась в моей памяти одним из самых светлых жизненных воспоминаний. И не потому, что клопы там меньше киевских, а кормёжка лучше харьковской. Клопы крайне недружелюбные, а баланда такая же скучная. Замечательна тюрьма была тем, что там сидели только подследственные и недавно осуждённые. Никакой тебе приблатнённой и безответственной пересылки. Никакого тебе крытого режима, для длительного тюремного отбывания срока. Народу немного, блатные традиции доморощенные, на уровне КПЗ, а значит режим щадящий и незлой.

Вот в такую несерьёзную тюрьму я и попал со своим подельником по побегу Сашей Ласковым после суда, где народные заседатели, не участвуя в процессе, откусили от нашей вольной жизни ещё по трёшке и добавили её к нашим червонцам, поменяв заодно и режим с усиленного на строгий.

Камера наша была маленькая, холодная и сырая, на одну двухъярусную койку. Саша хоть и был постарше меня на десять лет, но из уважения к моему ранению и поломанным ментами рёбрам лежал на верхней койке, опасаясь всё время свалиться во сне.