Веревочная баллада. Великий Лис

– По-моему, не самая дальновидная затея останавливать одну войну другой. Ты вынуждаешь нашу армию сражаться на два фронта. Это уже не революция, это гражданская война. – Оливье впервые с кем-то говорил так серьезно о большой политике, даже с мастером Барте не приходилось обсудить. – Я – против.

– Я тоже был против, Оливье, я тоже. Но я не между миром и войной выбирал, а между бойней и партизанщиной, которая ее остановит. Я и все мои ребята, мы ж тут не от скуки собрались. Тебе вот сколько? Пятнадцать, четырнадцать? А к нам девять лет назад пришли, к зеленым, бумажку какую-то перед всей деревней прочитали и велели вещи собирать – в армию, значит, ехать. И вот мы с тех пор на фронте, только свой выбрали. Нас таких – по городам, по деревням, по лесам – знаешь, сколько шарахается? И силенок бы нам хватило, только каждый сам по себе: объединяться не хотят. Большая часть так вообще сопляки беззубые! Ты ж послушай, я ж способ нашел все прекратить, – заговорил он, как показалось Оли, вдумчиво и искренне. – Я все думал, что это суеверия какие-то, такие ветхие, что и бабка моя не припомнила бы. А потом про ваш цирк прознал. Следил и нашел, что искал, нашел: не безумец я, а внимательный! Война эта – Великая. О ней в сказках предсказали, видать, такие же гадальцы, как твой этот Ле Гри. И напророчили, что можно в крови захлебнуться, а она все не закончится, пока герой не проснется.

За спиной трещали поленья в костре, его жар обдавал спину Оливье, словно кутая мальчика в обжигающий плед. Зато от контраста температур нос, пальцы ног и руки околели. Он взглянул на Розину, девочка навострила уши, когда Мытарь заговорил о сказках. А он продолжил:

– Есть, значится, король, самый первый, который был в Эскалоте. Эльфред Великий, слыхал, да? Ты ж ученый, небось. Вот говорится, значит, что он не умер, а уснул. И спать будет, пока земля кровью не покроется и его не придет будить эскалотец. Дескать, он не сам встанет и пойдет, там же не осталось ничего, чему идти, это ж когда было, а человек живой его в свое тело пустит, как ты жизнь в кукол засовываешь. И неизвестно, где он спит, мест много, искать можно вечно. Но провести такую операцию может только один человек специальный – жрецом зовется. Он вот должен уметь… ну как ты вот умеешь, вот так уметь должен. И когда придет этот герой, то мир настанет, Эскалот зацветет, власть к истинному королю вернется. Вот чего я тебя притащил, одного, от отца отдельно. Ты мне нужен, и тебе решать, ты со мной?

– Правильно понимаю, что этим истинным королем ты хочешь быть? – прищурился Оливье.

– Если надо ему свое тело отдать, отдам! Я готов собой пожертвовать, если знаю, ради кого это делать.

– То есть вопрос твоей готовности воевать и умирать был в том, что тебе не хотелось это делать ради Норманна? А ради Эльфреда в самый раз? – осмелел Оливье.

– Образованный ты, а глупый, – оценил Мытарь. – Мне до королей, ни до каких, дела нет. Ради матери с бабкой в самый раз. Ради сестренок в самый раз. У меня девок в семье знаешь сколько? Двенадцать, от мала до велика, красавицы – и все на выданье. А выдавать не за кого. Все, кто не полегли, все здесь сейчас. Власть кого первых до костей обдирает? Простых людей. А когда мы закончимся, и ваш черед придет.

– Пальеры сражаются добровольно, – напомнил ему Оливье очевидный пример.

– Ага, и больше всех с войны имеют, – пренебрежительно махнул окороком Мытарь и вновь принялся в него вгрызаться.

– Пальеры не берут платы и живут скромно, – настаивал Оли.

– Сейчас бы жить при дворцах скромно. Скромно, Оливье, это когда пожрать нечего, и детки от холода в руках у мамки умирают. Она просыпается, а ребенок – нет. Поутру бабий вой когда-нибудь слушал? А я наслушался.

Противное чувство согласия подкрадывалось к Оливье, но он гнал его прочь. Не хотел сочувствовать Мытарю, будучи свидетелем его зверств. Мытарь, кто бы там в нем ни проснулся, не должен сесть на трон ни при каких раскладах. Но как он отреагирует на отказ? Оливье вновь скользнул взглядом по Розине. Ее губы прошептали: «Надо поговорить». Оли дал знак глазами, что найдет способ подойти к ней позже.

– Я должен подумать, – ответил Оливье, чтобы иметь время на решение и возможный побег.

– Подумай, – согласился Мытарь, жуя. – Ночь тебе на раздумья, а утром поговорим. Промедление – еще один день войны. Спать можешь рядом с девчонкой, вам потеплее будет, хотите, у костра приютитесь. Но ты уж не серчай, одного привяжу к дереву, вторую к поясу. Все ж ночь, парни уставшие, не доследят, а в лесу зверье шастает.

Когда все улеглись, с руганью и возмущениями о холодине, а дежурные встали в караул, Оливье прижал к себе Розину, как тогда в фургоне. Ее голосок зашелестел, как сухая листва:

– Оли, я придумала! Оли, ты слышишь? Он уснул?

– Да, все храпят, – в тон ей отозвался Оливье.

– Он говорил правду! – шептала Розина. – В Трините все знают это пророчество. Но с ним все сложнее: надо найти усыпальницу, надо взять вещь, что-то еще надо…