Veritas

Пронзительной силы жалобная песня, исполняемая невидимым хором мужских голосов, зазвучала над Зиммерингер Хайде. Она раздавалась отовсюду и распространялась по всей округе, каждый комочек земли, каждый колос, каждый камень, каждая звезда на небосводе задрожала. Она жестоко ворвалась в мои уши, и я был вынужден закрыть их руками, чтобы барабанные перепонки не лопнули от этого крика. Казалось, само мироздание кричит во все горло, словно земля, небо и вода довели пение до контрапункта и стали петь псалмы по-турецки: да-да, литания раздавалась на турецком языке, и в тот миг, когда Кицебер торжествовал над Симонисом, невидимый хор выкрикнул имя Аллаха, словно новый Мохаммед-титан кричал от радости, прежде чем стереть Вену и окрестности с лица земли. И тут я вспомнил, что узнал от студентов о Золотом яблоке: должно быть, это тот хор, о котором рассказывал нам Драгомир Популеску, хор, обреченный на то, чтобы каждую пятницу кричать: «Горе вам, Аллах, Аллах!» – как тогда, в ту ночь, когда сорок тысяч воинов Касыма умерли в бою. Теперь кровавая баня повторялась, и сорок тысяч кричали о мести. Пока над нами, казалось, смыкалась вселенная, я понял, что в эту ночь решится судьба мира.

Затем мне показалось, что треснул горизонт и звук стал настолько мучительно оглушительным, что закрывать уши было уже недостаточно. Покачиваясь от боли, разрывавшей мне голову и уши, я поднялся и увидел: мой подмастерье упал в клетку со львами.

Чтобы не попасть в лапы Кицеберу, он пожертвовал своей жизнью. Симонис, простой трубочист, студент с глуповатым выражением лица, Симонис, грек, решил кончить жизнь как герой. Он предпочел быть растерзанным дикими кошками, чем выдать свою тайну под пытками. Я в ужасе смотрел в темноту, и мое воображение рисовало жуткую картину, как черпая пантера, памятуя об ударах, которыми унизил ее Симонис вчера, вонзает свои когти в грудь и шею моего подмастерья. Она положила начало вакханалии: Симониса терзали и раздирали, высасывали из него силу, пили его человеческую кровь, ломали его суставы и рвали мышцы. Казалось, природа хочет удовлетворить свое желание битвы, во время которой меняются роли, словно за кровь сорока тысяч солдат должен был заплатить один Симонис, над его несчастным телом бушевала ярость двух войск: войска прошлого, которым командовал Касым, и войска настоящего – под предводительством турецкой пантеры из Места Без Имени.

Тем временем дервиш, тоже зажавший руками уши, неловкими движениями пытался подозвать своих людей, чтобы те прикрыли его отступление из Места Без Имени.

Уши у меня еще болели, но настало время действовать. Пока, продолжалась неразбериха между Кицебером и его палачами, я вернулся к Летающему кораблю. Я был настолько потрясен смертью Симониса, что почти забыл об аббате Мелани. Хотя движения мои были неуклюжими, мне удалось вовремя подняться на борт воздушного корабля, до того, как я услышал неровную вибрацию его деревянных внутренностей. Это было именно то, на что я надеялся: единственное спасение. Атто тоже зажимал уши руками, но опустил их, когда почувствовал уже почти привычный нам феномен – мы поднимались в воздух.

* * *

Однако корабль впервые взлетал с трудом. Он поднялся как раз настолько, чтобы преодолеть стены площадки и вынести нас из Места Без Имени. Но сейчас полет не был мягким покачиванием. Сильные порывы ветра натягивали паруса, поднимая корабль вверх, а шатуны снова опускали его вниз. Камни янтаря не создавали привычного гармоничного звучания, раздавался какой-то нестройный концерт, кроме того, появился металлический шум, подобный гулу битвы древних времен. Свет от камней был временами серым и слабым, как лицо человека, который видит ужасные вещи. Может быть, дело действительно в этом, подумал я. Слишком много ужасного случилось вокруг корабля: смерть Симониса, дерзость Палатино и его провозглашение эпохи презрения человека… Смерть тяжким грузом, будто балласт, лежала на его киле. Некоторое время он неуклюже раскачивался из стороны в сторону, а затем, словно обессилев, опустился на темные поля Зиммеринга. Мы с Атто, изнуренные криком сорока тысяч, продолжали сидеть в корабле.

А крик мучеников Касыма смолк так же внезапно, как и начался. Должно быть, за время моего долгого отсутствия Атто давно понял, в чем дело, и на его худощавом лице отпечатались беспомощность и удивление. То, что рассказывали нам Данило Данилович и Драгомир Популеску, похоже, не было выдумкой: турецкая легенда о сорока тысячах была чистой правдой, по крайней мере, она стала ею в эту ночь. Быть может, и история о Золотом яблоке тоже не совсем выдумана. Но аббат Мелани сохранял гордость того, кто владеет ключами от лабиринта бытия.

Пытаясь собраться с мыслями, я рассказал ему, что случилось с Симонисом. Я надеялся, что чрезмерные волнения, которым снова подвергся аббат, не будут представлять опасности для его жизни – я еще не понимал, что это моей душе были нанесены самые жестокие раны.