Верхний ярус

Уинстон говорит с Мими, когда та возвращается в Портленд из очередной поездки в Корею. Он звонит ей из семейной телефонной будки, из гаража Ма. Его изобретение съежилось до размера туристического ботинка, и оно оказалось столь надежным и энергосберегающим, что «Белл Лэбс» уже лицензирует его для других предприятий. Но Уинстон не собирается радоваться и рассказывать дочери, что проект его жизни принес плоды. Он может говорить только о больной шелковице.

— Это дерево. Что он делать?

— Что с ним, папа?

— Плохой цвет. Все его листья, падают.

— Ты проверял почву?

— Моя шелковая ферма. Кончена. Больше не будет ни одной нити.

— Может, ты должен посадить другую.

— Лучшее время посадить дерево? Двадцать лет назад.

— Да. Но ты всегда говорил, что следующее лучшее время — это сейчас.

— Неправильно. Следующее лучшее время — девятнадцать лет назад.

Мими никогда не слышала, чтобы этот радостный, бесконечно изобретательный человек казался таким потерянным.

— Поезжай отдохнуть, пап. Отвези маму в кемпинг.

Но они только что проехали десять тысяч миль до лососевых потоков Аляски, и блокноты заполнены тщательными заметками, понадобятся годы, чтобы их разобрать.

— Позови маму.

Раздается звук — открывается и закрывается дверь машины, хлопает дверь гаража. Через какое-то время раздается голос:

— Salve filia mea.[6]

— Мам? Какого черта?

— Ego Latinam discunt.[7]

— Мама, а ну прекрати!

— Vita est supplicium.[8]

— Дай трубку отцу. Пап! С вами там все в порядке?

— Мими. Мое время приходит.

— Это что еще значит?

— Моя работа завершена. Моя шелковая ферма, кончена. Рыбалка все меньше, с каждым годом. Что мне делать сейчас?

— Да о чем ты говоришь вообще? Делай то, что обычно делаешь.

Составлять карты и графики лагерных стоянок на следующий год. Забивать подвал упаковками мыла, хлопьев и других товаров, попавшихся на распродаже. Засыпать каждую ночь под десятичасовые новости. Свобода.

— Да, — говорит он. Но она знает голос, который сформировал ее. Как бы отец сейчас ни притворился своим «да», он лжет. Мими делает мысленную пометку позвонить сестрам и обсудить кризис в Уитоне. Родители совсем забарахлили. Что делать? Но межгород до Восточного побережья стоит два доллара в минуту, если у тебя нет волшебного телефона размером с ботинок. Она решает написать им на выходных. Но в субботу начинается конференция по спеканию керамики в Роттердаме, и мысль о письмах окончательно выскальзывает у Мими из головы.

ОСЕНЬЮ, пока жена в подвале учит латынь, Уинстон Ма, некогда Ма Сысюнь для каждого, кто его знал, садится под умирающей шелковицей, под аккомпанемент «Макбета» Верди, ревущего из окна спальни, приставляет к виску «Смит-энд-Вессон 686» с рукояткой из твердой древесины и разбрасывает механизм своей бесконечной сущности по плиткам заднего дворика. Он не оставляет записки, только каллиграфическую копию стихотворения Ван Вэя, которому уже тысяча двести лет, пергамент лежит, развернутый, на столе в кабинете.

 Только покой
Ценю на закате дней.
 Тысячи дел
Уже не владеют мной.
 В сердце давно
Обширных замыслов нет.
 Знаю одно:
Вернуться к роще родной.
 Ветер сосны качнет —
Распояшусь тогда,
 Буду на цине бряцать
Под горной луной.
 Спросите: в чем наша радость,
Наша беда?
 Песней ответит рыбак
На излуке речной.[9]

Мими в аэропорте Сан-Франциско на пути в Сиэтл, где ей надо проинспектировать объект. Она глазеет на витрины в главном зале, когда из какофонии вызовов к гейтам и объявлений вырывается ее имя. Что-то холодное охватывает голову. Еще до того, как люди у стойки передают ей телефон, она все понимает. И весь путь до Иллинойса думает: «Как я узнала заранее? Почему все это кажется мне воспоминанием?»

МАТЬ СОВЕРШЕННО БЕСПОМОЩНА.

— Отец не хотел нам навредить. У него вечно всякие идеи. Я не все из них понимаю. Уж такой он есть.