Верхом за Россию. Беседы в седле

— И мы наверняка потерпим неудачу, — подхватил скачущий в центре, — если мы ошибемся при выборе средств. Говорят, что на войне все позволено. И хорошая цель освящает все. На самом деле это совсем не так. Если мы запятнаем наше знамя, мы проиграем больше, чем мы могли бы когда-нибудь выиграть при этом. Кто тогда будет за ним еще следовать? Оно уже прекратит быть немецким знаменем. Никакая цель не оправдывает средства.

— Уж точно не у нас! — произнес офицер на рыжей лошади. — Нам немцам уже не позволено кое-что, что могут другие. Мир не прощает нам то, что прощает другим. Для народов тоже есть разная мерка. Одному без возражений позволяют то же, в чем отказывают другому, относятся снисходительно к одному, и взваливают вину на другого. Индусы говорят о «дхарме», том божественном законе, который возлагает долг на каждого согласно его ступени, оценивает и наказывает. Лгать должен тот, кто расположен ко лжи, жесток тот, у кого жестокость уже есть в крови. Проводимая стратегия может быть сколь угодно бесчеловечной, политика сколь угодно лживой, столь проникающее лицемерной, но она найдет прощение у мира, если беспощадность, лживость или лицемерие свойственны сущности того, кто применяет их. После Макиавелли никто больше не обижался на итальянцев за то, что они постоянно по несколько раз перебегают от одних своих союзников к другим. Так же с замаскированный достоинством эгоизм принадлежит к лучшим традициям британской дипломатии. Только нужно обратить внимание, что сменить тактику тут невозможно. Германия испытала это на себе достаточно явно. Не каждому полагается равное. Не должен заниматься «реальполитик» тот, кто хочет одновременно быть «народом поэтов и мыслителей». То, что не повредит величию Чингисхана, запрещено Фридриху или Александру. Государство разбойников вроде Сербии Карагеоргиевичей могло представить Сараевское убийство как благо. В Швейцарии или Швеции даже гораздо меньшая вина стала бы уже национальной катастрофой.

Народ оценивают согласно закону, согласно которому этот народ когда-то начали оценивать. Наш закон — это империя, и мы — народ императора, даже если уже давно императора нет. Уже это обязывает к чему-то, к чему больше никто не был обязан. И если бы мы не были детьми Лютера и Канта, если бы мы первыми не подняли на щит совесть как нашего высшего судью перед любой иной заповедью, то нас бы и не мерили по этому критерию. То, что так делают, должно быть для нас не досадной неприятностью, а подтверждением. Если мы потребуем для себя равного права во всем и для каждого, то мы не повысим нашу ценность, а снизим ее. Более строгая мерка подобает нам. Мы сами приложили ее к себе. То, что может позволять себе буржуа, запрещено священнику или королю. Так это происходит среди людей, и это правило действует также среди народов. Господин — это тот, кто больше всего требует от себя. Дворянство не дает привилегий, нет, оно дает обязанности. Воспитывать народ господ — это значит всегда и везде вести себя как господа. «Выращивать» — это значит «воспитывать, держа в строгости», в первую очередь — самого себя.

Они разъехались в разные стороны, некоторые отдали своих лошадей на попечение их конюхов, и снова маршировали пешком, каждый при своей батарее, только всадник на пегой лошади вместе с тем, кто обычно ехал в центре, поскакали в голове штаба дивизиона. К полудню командир дивизии с несколькими офицерами проскакал рысью вдоль всей колонны, остановился возле обоих и перед тем, как уехать, поздравил прямо с лошади командира дивизиона с рождением сына: «В Берлине одну неделю назад», сказал он. Это сообщение как раз поступило среди прочих телеграмм. На высохшей от жары твердой земле слышен был однообразный топот копыт и скрежет обитых железом орудийных колес. Вертикально вздымающееся в синь восточного неба облако привлекло их взгляды. Когда уже к вечеру четыре всадника снова ехали рядом, беседа наладилась снова: