Верховники

Гишпания для Екатерины Иоанновны и выполнявшего её предначертания Мины Колокольникова была страной очень далёкой и уже оттого разбойной, а потому декорации изображали мрачный и суровый вид. Герцог де Лириа, сидевший в почётной ложе, прикрыл рот платочком, чтобы скрыть смех и изумление. Екатерина Иоанновна, влетевшая в ложу из-за кулис, красная, распаренная, с масляным пятном на парадном роброне, — только что собственноручно проверяла подъёмные механизмы, — взглянула на тощего испанского гранда не без самодовольства. «Французы говорят, что управлять труппой актёров сложнее, чем командовать армией», — учтиво заметил ей де Лириа. У него болела голова после вчерашнего кутежа с Иваном Долгоруким, а тут надобно было ехать к этой толстой и глупой герцогине, поскольку на спектакль ожидался император. Но его величество не приехал, а уйти из ложи значило навеки поссориться с влиятельной дурой. Надобно было терпеть и льстить! Впрочем, этот русский Дон Жуан — подлинный красавец, и голос чудесный. «За такой голос Римский Папа или кардинал Флери заплатили бы не одну тысячу дукатов, а тут пропадёт в безвестности!» На сцене между тем Дон Жуан собирался посетить могилу командора. Шмага, игравший слугу, упрямился, простодушно, на старомосковский лад, ломая фарсу о барине и слуге:

   — «Фи-лип-пи-не, по-треб-но то-го ры-ца-ря на-вес-тить...» — гремел Михайло.

   — «Боюсь, мой господине!» — лукавой скороговоркой выводил Шмага.

   — «Фи-лип-пи-не!» — разгневанный голос Дон Жуана прогремел как пушечный выстрел. Тонко зазвенела люстра.

   — Наградил Господь глоткой непутёвого, наградил! — рассмеялась добродушная тамбовская старушка-помещица, прикатившая посмотреть Москву и полюбоваться скорою царскою свадьбою. — У меня, батюшка, — без стеснения, во весь голос обращалась она к соседу, — кучер есть, так вот так же как заорёт на лесной дороге. Веришь ли, разбойники от его крика падали!!

Сосед помещицы на задних скамейках, что за партером, именуемых в насмешку, должно быть, парадизом, пожилой уже бригадир, помнивший ещё первые петровские ассамблеи, презрительно пожал плечами:

   — Да разве малый орёт! Вот при государе Петре Алексеевиче сержанты водились, те точно орали, что твоя шведская пушка! — При сем приятном воспоминании бригадир не выдержал и закурил трубочку.

   — Тьфу, батюшка, начадил! — замахала руками помещица.

   — А вы попробуйте-ка сами. Не из трубочки, так в нос запустите. Первейшее зелье, с нежинских огородов... дерёт!

   — Ну разве что супротив мороза...

   — Нюхайте! Нюхайте, матушка. Ишь, его, сердечного, в деревню занесло.

   — «Филиппине, не чаял я, что деревенские девки столь приятны и прохладны!» — признавался на сцене Дон Жуан.

Зал похохатывал. Деревенские амуры ведомы были многим.

В воздух поднимались синие столбы табачного дыма. Старые питомцы петровских ассамблей дымили, точно при спуске стопушечного линейного корабля. Бог Аполлон на плафоне скрылся в синем тумане. Только иногда, как бы предвещая новые времена, пробивались нежные ароматы померанцевых деревьев и тонких французских духов.

   — А не продадите ли вы мне, сударыня, своего кучера? Я, признаться, люблю, если кучер с голосом!

   — Да дорого, батюшка, возьму-то, звонкий голос, он ведь больших денег стоит, — сплёвывала на пол скорлупу кедровых орешков помещица.

Сама Екатерина Иоанновна, прижавшись полным плечиком к испанскому дюку и бойко нюхая табак из пришитого к платью кисета, давала разъяснения по ходу действия. Её круглое, густо нарумяненное лицо в полусумраке и табачном дыму расплывалось в глазах де Лириа, у которого ломило в висках, в оранжевые круги.

На сцене перед Дон Жуаном танцевали аллегорические девицы.

Рябая Паранька в белой юбке и лавровом венчике старательно выводила толстыми ногами замысловатые каприолы. Паранька изображала Чистоту, на что указывали лилии в её руках. Вслед за Паранькой проплыли Благолепие, Злость и Зависть со знаком Медузы Горгоны на груди[34]. И только ожидаемая в сём известном танце Нежность так и не появилась. Но тут занавес, к облегчению герцога де Лириа, опустился.

Под торжествующие звуки марша в полутёмный и на мгновение примолкший зал вплыли лакеи в голубых ливреях с мигающими канделябрами в руках. И только завершился этот марш голубых слуг, как накатился вал антрактного шума.

   — Митька, квасу! — надрывалась побагровевшая помещица, и Митька должен был отличить в этом многоголосии барский голос, поспешить в соседнюю лавку за квасом и с бережением доставить его барыне, ежели не хотел в горячке быть высеченным прямо в храме Аполлона — случалось и такое в тогдашней Москве.

   — Куда же вы? — Полная рука Екатерины Иоанновны легла на унизанные бриллиантами холодные пальцы де Лириа. — Сейчас нам покажут интерлюдии — таких, ручаюсь, вы ни в Париже, ни в Мадриде не видывали.

Де Лириа не смел сопротивляться.

   — Где же Дуняша? — Михайло цепко ухватил Шмагу за плечи. — Почему она Нежность не танцевала?

Шмага на бешеный взгляд Михайлы горько усмехнулся.

   — Сейчас будет, будет танцевать твоя Дуняша, смотри! — Он приоткрыл занавес на переднюю сцену, где обычно разыгрывались интерлюдии.