Верховники

   — ...Правую ногу оная девица подымает и, обратясь кругом, подпрячет под плечо, а на другой ноге стоит неворошима! — ревел мужик басом. Лучезарно улыбалась молоденькая Венера, и всё поплыло перед глазами Василия Никитича. «Бесовка! Настоящая бесовка!» Такая же вот, в бытность его в Швеции, довела Василия Никитича (сие он держал в глубокой тайне не токмо от домашних, но и от друзей) до дуэли с неким французским жантильомом. Хорошо, Василий Никитич — старый солдат, под Полтавой ещё стоял в первой линии, отбился от француза, а иначе...

«Ах, амуры, амуры!» — Татищев был влюбчив и знал за собой эту слабость.

   — Младенец двух лет показывает разные экзерциции[28], — ревел в медный рожок мужик-зазывала.

Но что за экзерциции, Василий Никитич так и не успел узнать. Как вихрь налетели конные — в богатых, опушённых мехом плащах, в шляпах со страусовыми перьями. Толпа только ахнула — девицу стащили с помоста, перебросили поперёк лошади. Василий Никитич высунул было голову: «Кто такие? Как смели? Я статский советник!» Один из конных крикнул презрительно: «А хотя бы и сенатор!» Другой нагайкой сбил треуголку с головы Василия Никитича. В толпе узнали конных, ахнули: «Царский любимец!» Тут и Василий Никитич опознал Ивана Долгорукого. Сгоряча было выскочил из кареты, да куда там: конных и след простыл. Надобно было бы лететь жаловаться — а куда жаловаться, если император все жалобы на Ваньку Долгорукого передавал его отцу Алексею Долгорукому. Василий Никитич махнул рукой, буркнул кучеру: «В Архангельское!» Старый Голицын законы блюдёт! Не даст спуску своевольному временщику. Всю остальную дорогу Василий Никитич в окошко не высовывался.

ГЛАВА 6

В полусумраке кабинета князя Дмитрия Голицына поблескивали золочёные корешки книг, матовым жёлтым цветом отливали переплёты из телячьей кожи лейпцигских и голландских изданий. Книги с трёх сторон окружали старого князя. С четвёртой стороны, за высоким окном — Россия.

Василий Никитич, не без любопытства наблюдавший старого Голицына, невольно усмехнулся своим мыслям: из нынешнего разговора с князем выходило, что буйную, страшную, горячую, бредовую жизнь послепетровской России, где всё было невыверено, всё не устоялось, не проверялось на прочность десятилетиями и веками, князь Дмитрий мечтает втиснуть в телячью кожу строгих законов парламентарной юрисдикции. Дико было слушать о том после недавнего происшествия у балагана. «Раз! — удар нагайкой, и треуголка статского советника Татищева валяется на снегу, а сам он с обнажённой головой, под насмешки и улюлюканье черни бессилен супротив двадцатилетнего буяна и кутилы — царского фаворита Ваньки Долгорукого. Вот она, наша российская жизнь! — с горечью думал Василий Никитич. — А ваше высокопревосходительство, оказывается, сравнивает английскую и шведскую конституции — какая вернее и полезнее для России».

О старом Голицыне, мало с кем допускавшем дружескую близость, можно было судить только по его делам, но и тогда складывалось странное и противоречивое мнение.

Известно было, что именно по совету Голицына две трети офицеров-дворян распустили по их имениям на отдых и восстановление хозяйства, по его же совету снова перенесли столицу из Санкт-Петербурга в Москву и урезали кредиты для расширения войны в далёкой Персии.

Всё это шло вразрез с предначертаниями и узаконениями великого Петра.

Но в годы фактического правления того же Голицына сняты были отяготительные поборы, установленные в годы Северной войны, списаны миллионные мужицкие недоимки, отменена строгая регламентация торговли, закрыта Тайная канцелярия, а в 1729 году и страшный Преображенский приказ.

Произведённое общее облегчение отодвинуло на десятки лет новый мужицкий бунт, пострашнее булавинского! Без петровского кнута и дыбы развивались новые ремесла и торговля, росли мануфактуры, прокладывались новые дороги и каналы.

Всё это россияне видели и понимали, а чувства их вылились в одно слово: увольнение! Увольнение от жестокой и обязательной петровской службы, увольнение от постоянных войн, увольнение от регламентации коммерции, увольнение от страха перед Тайной канцелярией, застенками в Преображенском — всё это было дано россиянам вот из этих сухих старческих белых боярских рук. Татищева всегда поражала особая нервность и взволнованность этих пальцев.

И такую великую мелодию могут исторгнуть эти пальцы из бесчувственного инструмента! Но ведь Россия — не орган. Живое тело. Поэтому вряд ли вашему превосходительству удастся произвести ещё одно увольнение — увольнение от самодержавия. Опасное увольнение!

Татищев прикрыл глаза, точно его беспокоил мягкий рассеянный свет от свечей в бронзовом канделябре. Прошептал про себя: очень опасное увольнение. Ведь за увольнение царя-батюшки и мужички могут потребовать себе того... увольнения; коль рушится вершина пирамиды, могут не устоять и низы. Перед сей страшной мыслью даже недавнее происшествие с Ванькой Долгоруким у балаганов показалось нечаянным и пустячным... «балаганным» недоразумением.