Вернись из полета [сборник 1979, худож. С. Л. Аристокесова]

— Значит, так, подружки! Через два дня — праздник, — вдруг громко, командирским голосом начала Катя, чтобы перевести разговор в другое русло. — Наш, значит, праздник — Восьмое марта. Наверняка шефы заглянут. Надо чего-то сообразить!

— А чего соображать? — отозвалась Зина, засмеявшись. — Небось догадаются, принесут шкалик!

— Ну хоть закуски какой-нибудь! Давайте, значит, так: эти оставшиеся дни будем откладывать от обеда все, что можно. Огурцы, котлеты… Решили?

— У гардеробщицы Дуси квашеной капусты купим! — оживившись, заговорила Тася. — Чего лучше?

— Значит, договорились! — заключила Катя.

— Может, теперь сыграем в дурачка, девочки? — предложила Зина.

Вторая половина дня, когда все процедуры, перевязки и обходы закончены, обычно принадлежала больным. В отделении оставались лишь дежурный врач и сестра. Можно было пошуметь, подурачиться, поиграть в карты. Главная прелесть игры заключалась в том, что проигравших заставляли пролезать под столом, а кто не мог сделать это самостоятельно, того под общий хохот протаскивали сообща, невзирая ни на какие ранения и увечья. Все играющие были довольны, особенно те, кого приходилось протаскивать, потому что в этой игре все были равны и никто не считался больным или физически неполноценным.

Но сегодня никому не захотелось играть, и Зина, безнадежно махнув рукой, села возле Светы. Ничуть не огорчившись, попросила:

— Почитаем, Света? Что там с ней дальше, с Гадюкой?

— С удовольствием. Как, девочки, будете слушать? — обратилась Света к остальным.

— Давай, Светка, — ответила за всех Катя. — Книжка где, у тебя?

Света достала книгу, открыла страницу, где была закладочка, и, подвязав тесемкой светлые волосы, уселась поудобнее на койке. Накануне был начат рассказ Алексея Толстого «Гадюка», и вся палата около часа напряженно слушала Свету.

— Постой, Светка! Шура, тебе ничего не надо? — справилась Катя у Шуры, безучастной ко всему. — Если что понадобится, скажи!

Девушка лежала тихо, закрыв глаза, никогда ни о чем не просила, никого не звала. Иногда трудно было определить — дышит она или нет.

Шура Щербицкая была связисткой. Во время вражеского артиллерийского налета снаряд попал в блиндаж, и ее тяжело ранило в бок и грудь. Шуру упорно лечили, но раны не заживали, и никто не мог сказать, чем все кончится. Сама она не пыталась бороться за жизнь, сломленная горем: здесь, в госпитале, Шура узнала, что немцы, расправляясь с коммунистами-подпольщиками, повесили ее родителей.

На Катин вопрос Шура не ответила, только медленно повела головой, не открывая глаз.

— Ладно. Начинай, Светка, — вздохнула Катя.

И Света негромко, проникновенно, как настоящая актриса, начала читать с того места, где вчера остановилась. В палате стояла мертвая тишина. Слышно было лишь, как за окном по кормушке стучат птицы.

— «…Ольга Вячеславовна вернулась в восемь часов вечера, сутулая от усталости, с землистым лицом. Запершись у себя, села на кровать, уронив руки на колени… Одна, одна в дикой, враждебной жизни, одинока, как в минуту смерти, не нужна никому…»

Изредка Света делала паузу, чтобы прочитанное лучше дошло до слушающих. И тогда слышались вздохи девушек, которых глубоко трогала судьба Ольги Вячеславовны, бывшей фронтовички, одинокой и страдающей среди мелких, ничтожных людишек, презиравших и ненавидевших ее.

Как же это могло случиться? Такая несправедливость… Неужели и с ними, побывавшими на фронте, может быть такое?.. Правда, тогда была гражданская… Но ведь и сейчас еще так много мещан и вообще разной дряни, которая дрожит за собственную шкуру. Недаром у женщин-фронтовичек появились обидные клички. Они рождаются в тылу… Кто их придумывает? Не те ли, кто, не принося обществу никакой пользы, хочет обелить себя, оправдать свое существование за счет других? Трагедия Ольги Вячеславовны, Гадюки, потрясала и настораживала… Нет, с ними так не будет! Не должно быть… И каждая, жалея Гадюку, невольно представляла себя на ее месте.

Рассказ подходил к концу. Все слушали, боясь шевельнуться. Когда Света сделала очередную паузу, где-то за окном раздался далекий протяжный гудок. Он прозвучал надрывно, словно предупреждал о чем-то, внося смятение и тревогу в сердца девушек.

— «…B дверь постучали… Она встала, распахнула дверь. В темноту коридора, толкаясь, шарахнулись жильцы, — кажется, в руках у них были щетки, кочерги… В комнату вошла Варенцова, бледная, с поджатыми губами…»

— Ох, сволочи!.. — не выдержав, выдохнула Зина. — Не иначе как задумали что-то!

Света, передохнув, продолжала. Стараясь сдержать собственное волнение, последние строки она прочла высоким дрожащим голосом:

— «…И вот волна знакомой дикой ненависти подкатила, стиснула горло, все мускулы напряглись, как сталь… Ольга Вячеславовна выстрелила и продолжала стрелять в это белое, заметавшееся перед ней лицо…»

С минуту все молчали, пораженные, переполненные чувством горькой обиды за Ольгу Вячеславовну, за себя… Потом Зина срывающимся голосом крикнула:

— Сволочи! Гады! За что они ее ненавидели?! За что? Я бы их всех…