Верность

– Я давно заметил, что комиссар и командир – грубые, безжалостные люди. Что для них здоровье провинившегося кочегара? И где это видано – три месяца карцера? При старом режиме и то сажали лишь на пятнадцать суток.

Ходулин отмалчивался.

А в каюте командира в это время сидел старший офицер. Клюсс только что дал ему в счет жалованья 25 долларов.

– Сейчас больше не могу, Николай Петрович. Денег нам пока не перевели, мы в долгу, как в шелку.

– А если нам вообще… самое… не переведут денег?

– Переведут обязательно, имейте терпение.

– Я ещё хотел вас спросить, Александр Иванович: с Ходулиным что вы намерены делать?

Клюсс удивленно поднял брови, а Нифонтов продолжал:

– Я, как старший офицер, Александр Иванович, не могу… самое… разделять с вами ответственность за превышение дисциплинарной власти. Или Ходулина нужно считать арестованным до суда, или через пятнадцать суток, то есть завтра, освободить.

Клюсс с любопытством посмотрел на важно надувшегося Нифонтова:

– Никакой ответственности вы со мной в этом вопросе не разделяете, Николай Петрович. Уж если кто разделяет, так это комиссар. Власть командира в отдельном заграничном плавании не ограничена. Командир должен только разумно и справедливо ею пользоваться. А в глупости и несправедливости вы меня, надеюсь, не обвиняете?

Нифонтов покраснел и смущенно молчал, а Клюсс заключил:

– Так вот, Николай Петрович, я вас больше не задерживаю. Не угнетайте себя мыслями об ответственности, поезжайте отдыхать и послезавтра к подъему флага возвращайтесь.

Поклонившись, Нифонтов вышел.

76

– Ах, Михаил Иванович! Я так рада! Так рада! – Нина Антоновна протянула Беловескому обе руки. – Снимайте пальто. У меня сегодня для вас два сюрприза: письмо и святой ученый отец по интересующей вас специальности. Я так рада! Так рада! – повторила она, сияя неподдельным счастьем.

Беловеский теперь проводил с ней свободное время: ходил по магазинам, на концерты, в театр. Совершенно неожиданно он нашел в ней интересного собеседника. Как же это раньше он не замечал у своей давней знакомой такой эрудиции?.. Он не подозревал, с какой лихорадочной энергией Воробьева готовилась к каждой встрече с ним, сколько страниц она перечитывала, слушала целые лекции у своих ученых знакомых, которые в поисках высоких истин не забывали и о хорошеньких женщинах. У неё всегда была наготове для Беловеского книга, иллюстрированный технический журнал, интересное приглашение. Она страстно хотела удержать его около себя.

– Михаил Иванович! Общий поклон леди и джентльменам. Идемте сначала ко мне. Пусть они с завистью смотрят нам вслед! – рассмеялась она, первая взбегая по крутой винтовой лестнице.

Беловеский еле поспевал за ней, стараясь не смотреть на ее стройные ноги, быстро мелькавшие перед ним.

«Оказывается, и эта лестница тоже из арсенала женских хитростей», – подумал он, входя в маленькую комнату. Окна и дверь на балкон были по-зимнему закрыты. За стеклами шелестел листопад, холодный ветер метался над Бэндом и помрачневшей рекой. Но здесь было тепло, в углу полированным экраном сверкал электрический камин, на круглом столике в белой с синим орнаментом китайской вазе – большой букет желтых роз. Здесь Нина Антоновна дала волю сдерживаемым чувствам, а Беловеского в её объятиях вдруг осенила догадка: «Какое для меня письмо? Неужели от Наташи?» Он не мог ждать ни минуты и, освободившись, спросил:

– Ну где же письмо, Нина? Или это шутка?

Она открыла ключиком ящик письменного столика.

– Вот ваше письмо! Мне его вручили незапечатанным. Я ваша нескромная подруга. Всё о вас хочу знать, и знать первая. Хотите ругайте, хотите нет, но я его прочла. Теперь вы читайте, а я убегу вниз: нужно и выводком моим заняться. – И её каблучки застучали по винтовой лестнице.

Ошеломленный Беловеский читал:

«Харбин. 10 октября.

Милый Миша!

Получилось совсем не так, как ты предполагал, да и не так, как я думала. Обо мне ты, наверное, уже забыл. Ни одного письма до востребования, как мы условились, я не получила. Может быть, это и к лучшему. А то сейчас мне было бы тяжелее. Теперь я совсем другая: крашу губы, завиваюсь, ношу дорогие платья, изящную обувь. А ты меня, вероятно, по-прежнему представляешь в валенках или в сапогах. О шляпах я тогда даже не мечтала, таким обычным и удобным был пуховый платок. Теперь всё это в прошлом.

…Как всякая женщина, я хочу иметь свой дом, свою семью. Ты прости меня, Миша, но, по-моему, ты к этому не стремишься. Дом и семья у тебя будут очень и очень не скоро. Когда упрыгаешься, если уцелеешь.

Сейчас твое увлечение – борьба с людьми и со стихиями, в духе Джека Лондона. Помнишь, ты мне читал вслух «Белое безмолвие»? Еще лампа тогда потухла, керосин кончился, но ты дочитал при свете лучины. Помнишь? Как тогда всё казалось простым и ясным. И сам ты мне казался ожившим Джеком Лондоном…