Верность

Иван писал о том, что думает о ней всегда. И каждый день спрашивает у дивизионного почтальона о письмах. Тот улыбается грустно: «Тебе опять ничего». А он все ждет и верит. Еще писал, что приедет в отпуск, и тогда они встретятся…

Бацнула наружная дверь. Нурия испуганно вздрогнула и тут же выругала себя: «Дура, боишься, как проказница!».

Вошел отец, сиплым голосом сказал:

— Не прячь. Знаю.

— Я не прячу, — спокойно сказала Нурия. Выпрямилась, посмотрела отцу в глаза. — Не прячу, отец… Сейчас сяду писать ответ.

— Напиши — пустое это дело… Не школьница баловаться — невеста. Пусть не показывается здесь, не мутит воду — напиши.

Отец постоял, повздыхал шумно, строго постучал заскорузлым пальцем по столу.

— Поняла?

Не получив ответа, тяжело затопал к двери.

Постучали в окно. Тревожно, нетерпеливо. Нурия шагнула к сумеречному окну: Гариф.

Она сунула ноги в туфли, кинула на голову косынку и вышла из дома.

Там, в стороне, где строилась электростанция и куда шли в любое время суток машины, смутно высились скалистые холмы, древние, мшистые и пыльные. Дотлевал закат. И красные холодные лучи его лежали на холмах. Казалось, холмы эти сказочно далеки и добраться до них невозможно. Где-то неблизко зарокотало глухо и угрожающе. Вслед за этим рокотом над холмами высоко поднялась багровая густая пыль и осталась недвижно висеть в воздухе.

«Грунт взрывают наши ребята! — восхищенно подумала Нурия. — Стояли эти холмы сотни лет, а теперь их стирают, чтоб не мешали строить».

— Ты видишь, Гариф! — сказала она и показала рукой в сторону холмов.

Гариф не ответил, шагнул близко и взял ее за плечи, повернул к себе. Она увидела его глаза, тревожные, незнакомые, и удивилась, и поэтому не сразу высвободилась из его рук.

— Мне надо поговорить с тобой! — тоскливо зашептал Гариф. — Не могу я без тебя… Работаю и вдруг так захочется увидеть тебя!.. И все из рук валится, отец твой ругается: какой ты работник, говорит, разленился. Вот бросил все, приехал… Поженимся! Ведь любишь, а?..

Нурия молчала, слушала прерывающийся полушепот Гарифа и думала, как в жизни все не просто. Вспомнила, как однажды отец осторожно и ласково говорил о том, какой завидный работник Гариф, такой никогда не пропадет, и о том, как он любит ее, а ведь это очень важно в человеке… А дело, работа… Каждый, кто живет на свете, должен что-то делать, и работа — это деньги, довольство… Вот считает отец, коль парень удачлив и денежен, значит — первый человек, считает, что татарин должен брать в жены татарку, а русский — русскую, считает ту работу самой лучшей, на которой можно много заработать.

А она понимает, что все должно быть не так… только ей трудно доказать это отцу, убедить… и страшно больно за него, что он такой. А жить так, как желает отец, она не может и не хочет.

Она поглядела на Гарифа. Глаза у него были по-прежнему тревожные, ждущие.

— Посидим, — сказала она тихо и мягко.

Угас закат. Облака над рощей стали бесцветные, но потом начали густо синеть. Верхушки берез потемнели, а стволы заструились белыми дымками… В стороне снова послышалось глухое рокотание. Нурия посмотрела туда, где рокотало… Вдруг она начала медленно подниматься. Теперь она смотрела куда-то в конец улицы. Там торопливо шел высокий парень в гимнастерке, в зеленой пилотке, из-под которой выбивались светло-русые волосы.

ВЕРНОСТЬ

Натка вбегает в полную солнца гостиную, забирается с пыльными, коричневыми от загара ногами на диван и вкрадчиво смеется. Мама сидит спиной к двери на низеньком плетеном стуле, молчит. В руке у мамы ярко взблескивает игла, волоча за собой тоненькую нить. Мама вышивает.

— Мам, ко мне никто не приходил? — негромко спрашивает Натка. Но мама по-прежнему молчит.

— Уф, жарко!.. — вздыхает Натка, — так жарко! Когда купаешься — хорошо, а вылезешь из воды — снова жарко…

— Куда ты ходила купаться?

— На омут…

— Я же тебе тысячу раз говорила, просила, чтобы ты не купалась в омуте.

Мама оборачивается. Глаза ее грустнеют и глядят на Натку укоризненно.

— Вон Оля всегда слушает маму и на омут никогда не ходит.

— Фи-и! — презрительно отдувает губы Натка. — Олька — первая трусиха. И Маша тоже. Они и в реке-то боятся купаться, а там воды по коленки.

— А ты знаешь, — стараясь говорить не волнуясь, продолжает мама, — что там каждое лето тонут люди. Каждое лето!..

— Ты и в прошлый раз так говорила. А Ленька говорит — это вранье. Ленька знает.

У мамы медленно и ярко краснеет лицо. Она поднимается со стула, смотрит куда-то за окно.

— Придет папа — все ему расскажу. Я больше не в силах терпеть.

— Мам, ты сердишься? — вскакивает с дивана Натка и, подбежав к маме, обнимает ее полную холодную руку, прижимается к ней щекой.

— Уйди от меня, противная! — говорит мама. — Нисколько не люблю.

А сама другой рукой перебирает выгоревшие соломенные волосы Натки.

— Мама, почему ты всегда сердишься на Леньку? — шепчет Натка и выжидающе глядит на маму снизу вверх. — Почему?..

— Во-первых, он бьет окна…

— Но, мама, это же не Ленька разбил, это мяч ударился о стекло.

— Во-вторых, он грубиян…

— Что ты, мама!.. Он совсем не грубиян!