Вернулся солдат с войны

- Товарищ майор! За время несения дежурства происшествий не случилось, - услышал я далеко на продоле.

Через полминуты моя кормушка открылась и я увидел руку и рукав форменного кителя. Рука держала большой кулек, свернутый из газеты. Я принял этот кулек и кормушка захлопнулась.

- Благодарю, - вежливо сказал я кормушке.

Кормушка не снизошла до ответа, пропустила лишь звук удалявшихся шагов.

В кульке была махорка и два коробка спичек.

"Хрен тут бросишь курить в этой тюрьме!", - почти с сожалением подумал я, - "Юрок мне на две недели курёхи в штаны засыпал, а сейчас Кум грев загнал. Я тут месяц продержусь. Чёрт с ней, со жратвой. Жрать - дело поросячье. Главное - курить есть!".

Я принюхался к карцеру. Углы мочой не пахли. Я отложил кулек в один из углов и, оторвав от него кусок газеты, стал крутить самокрутку.

Самое ценное умение, которое я приобрел в армии - это умение разбирать автомат из четырех секунд.

Самое ценное умение, которое я приобрел на тюрьме - умение быстро и не просыпая табак крутить самокрутки толщиной с сигарету.

Вообще, если быть до конца честным, могло быть и хуже. Карцер холодный, тесный и тёмный, как чулан для Буратино, но я мог бы оказаться в нем в одних трусах и майке вовсе без всякого курева. Тогда бы я точно околел от холодрыги. В армии мне запросто могли бы высыпать на пол полмешка хлорки и вылить ведро воды. На тюрьме такого фашизма нет. Я сижу в свитере, у меня навалом махры и спичек, так, что нечего Бога гневить и жаловаться на жизнь - сижу, считай, в персональном люксе.

Отдельно от братвы.

Как смертник.

Тюрьма вызывает озлобление в людях глупых, не умеющих смотреть видеть, думать и сравнивать. Во мне тюрьма никакого озлобления, тем более страха не вызывала.

Если ожидать, что после прибытия на тюрьму тебе предоставят махровый халат, открытый бассейн, шезлонг, зонтик, бокал мохито и двух грудастых блондинок, а в действительности ничего из перечисленного администрация тебе не даст, то тогда - да, тогда администрация автоматически становится шайкой отъявленных негодяев, устроившихся на тёплые места исключительно, чтобы причинять тебе беспричинные страдания.

Если, поднимаясь на тюрьму, видеть перед собой расстрельный ровик с посыпанным хлоркой дном или, как я, представлять себе "татуированных уголовников" в хате, а вместо всех этих ужасов тебе предоставят баню, прогулку, мягкую постель с чистым бельем и трехразовое питание горячей пищей - тогда сотрудники администрации из дубаков постепенно превращаются в обыкновенных гражданских семейных людей, которым на тебя в худшем случае - наплевать, а в лучшем - они постараются, не нарушая инструкций, тебе помочь или сделать послабление.

Перед отбоем кормушку открыл корпусной:

- Тебе из хаты передали.

Принял у него целлофановый пакет.

В пакете были черный хлеб, сало и чеснок.

- Чифирить будешь? - спросил корпусной.

- Заварки нет.

- У меня на посту тебе на замутку найдется. Ставлю кипяток?

- Делай.

"Карцер, говорите, граждане мусора? Это не карцер, это - санаторий!".

Горячий чифир погнал бодрее кровь по венам и я, разогретый приседаниями, попив горячего, окончательно согрелся.

Сало.

Хлеб.

Чифир

Курево.

Песни.

Чечётка.

"Что еще надо для счастья?".

Только Воля.

Снова услышал голоса на продоле. Продольный дубак разговаривал с кем-то из баландёров, собиравших посуду после ужина.

- К жене зайдешь, она тебе всё передаст, - негромко уговаривал дубака баландёр.

- Какой, ты говоришь, адрес?

- Улица Цыгана Будулая, дом одиннадцать, квартира сорок четыре. Жене скажешь: "Ирина, мол, так и так, муж просил то и то".

Баландёры отбывают срок на тюрьме, в хозобслуге. С дубаками у них всё вась-вась. Этот баландёр, вероятно, просил дубака, жившего рядом с его домом, зайти к жене, захватить для него то, что приготовила жена.

Мне с их разговора не было никакого понту, но три обстоятельства для меня были важны:

Этот баландер разносит по продолу с карцерами и смертниками пищу. Он разносит хлеб, баланду, кипяток и - главное - он разносит сахар и мясо.

"Мясо он разносит, товарищи!", - вот что главное.

Я знаю точный адрес этого баландёра - улицу, дом, квартиру и, наконец, я знаю как зовут его жену - Ирина.

Что мне с этого знания?

На воле - ничего, а на тюрьме - блага и печенюшки.

В 22-00 дубак, не заходя в мой склеп, через кормушку выдал мне на ночь мою телагу, отпер шконку и я опустил ее на бетонный столбик чтобы лечь.

"Как же устала спина за шесть часов на ногах!", - было приятно уложить спину на голые доски, давая позвоночнику отдых, и вытянуть гудевшие ноги, - "Как же я завтра и еще восемь дней по шестнадцать часов на ногах проведу? Сдохну. Меня радикулит скрутит в таком холоде!".