Вернулся

Он порывисто вскочил, рассыпав по полу листы лекций, отошёл к фотографии, где он сам, славкин отец и двое других заводских новаторов были сняты в самый счастливый день их жизни. «Прокладывали пути». Точно. Прокладывали, проложили. А теперь вот самому приходится догонять тех, кто ушёл по этим самым путям так далеко, как и не смели мечтать в своё время Казымов и его товарищи. Эх, время, время, сколько его упущено! Но догонять надо, догонять и догнать, а то вот так и будут «с уважением вспоминать», точно покойника!

— Пантелей Петрович, от пятнадцати отнять восемь будет семь? — осведомился Славка, снова погружаясь в премудрость арифметики.

— Ни о чём ты, Святослав, у меня не спрашивай. Ни черта я, брат, по теперешним временам сам не знаю. Скоро, должно быть, к тебе на выучку итти придётся, — ответил жилец, и мальчик не понял, в шутку или всерьёз тот сказал.

И тут Клавдия впервые увидела улыбку на худом, рассеченном шрамом лице квартиранта. Правда, тревожная грусть в глазах его не погасла, а только как бы отступала в глубь зрачков. Но всё же это была улыбка, и она почему-то напомнила женщине нежную веточку, которую выбросила весной обезглавленная снарядом старая ива, росшая во дворе их гаража.

А когда среди ночи Клавдия проснулась, лампа в комнате ещё горела. Она была так искусно затемнена газетой, что, оставляя всю комнату в густом мраке, бросала лишь узкий луч на стол. Склонившись над книгой, Казымов тёр ладонью свой крутой и упрямый лоб, довольно сопел, порой откинувшись на спинку стула, задумчиво барабанил по столу пальцами, что-то шептал, точно вытверживая наизусть. Потом вдруг, резким движением отодвинув всё, что было перед ним на столе, стал писать в Славкиной тетрадке.

Наблюдая за жильцом из-под полуопущенных ресниц, Клавдия порадовалась, не увидев в зубах Казымова дымящейся папиросы.

С того дня сталевар стал возвращаться с завода пораньше. Наскоро обедал, очищал стол, ставил на нём чернильницу и, радостно усмехаясь, говорил:

— Ну, Святослав, сели за уроки.

И они садились друг против друга: Славка — за букварь и задачник, жилец — за курс лекций по сталеварению. К этим совместным занятиям Славка относился с величайшей серьёзностью. Принеся из школы пятёрку, он сейчас же докладывал об этом жильцу, докладывал и спрашивал, а какие же тот принёс отметки. Казымов ласково гладил круглую, жёстко щетинившуюся головку мальчика:

— А мне, брат Святослав, баллов ещё не выставляли. Рано. Время не пришло. Ну, сели за тетради, что ли?

Занимался теперь Казымов каждый день. Прочитав вступительное слово главного металлурга, он сразу заинтересовался, увлёкся и вдруг понял, что эти лекции — как раз то самое, чего ему нехватает. Он тотчас же перешёл к разделу «Заправка печи», но тут же споткнулся о несколько химических формул. Сталевар задумался. Ну и ну, этакую лекцию не грех послушать и техникам! И вдруг, наливаясь весёлой энергией, решил про себя, что должен одолеть весь курс, одолеть, чего бы это ни стоило, одолеть самостоятельно, не прибегая ни к чьей помощи.

Не всё и не сразу понял Казымов из того, что говорилось в лекциях. Кое о чём он всё-таки расспрашивал потом Володю Шумилова, а за иными пояснениями пришлось обращаться и к техническим консультантам в клуб, рыться в специальных журналах.

Его подручный всё ещё не появлялся в цехе. Шумилов попрежнему замещал его, оставаясь на вторую смену. Деловое общение с носителем тех знаний и опыта, о которых говорилось в лекциях главного металлурга, помогало Казымову, как он мысленно говорил себе, «бросать полученные знания с ходу в бой». Теперь он не стеснялся приходить в цех, когда Шумилов сам варил сталь. С восхищением наблюдал он за ловкими, точными, до мелочей рассчитанными движениями молодого сталевара, следил за тем, как тот готовит печь к заправке, как организует завалку, как ведёт плавление, как регулирует время между предварительным раскислением и выпуском металла. Он наблюдал за работой, стараясь осмыслить всё виденное, а потом, когда Володя становился к нему в подручные, Казымов стремился всё это осуществить. Он уже смело нагонял жар во время завалки, но когда шло плавление, опасаясь поджечь свод и испортить всё дело, он всё же не решался приближаться к предельной температуре, на которой смело и уверенно вёл процесс Володя. Эта робость, появившаяся в результате первых неудач, больше всего тяготила сталевара, портила ему настроение и раздражала.

Иногда в свободную минуту к печи приходил Зорин. По обыкновению своему молча протягивал коробку с папиросами, закуривал сам.

— Ну как, гвардии сталевар, кипит каша?

— Вот погодите, товарищ Зорин, дядя Пантелей всем нам ещё задний буфер покажет, — отвечал Володя, жадно глотая из кружки газированную воду.

— Опять «дядя Пантелей»! Ну что ты его в старики пишешь, какой он тебе дядя, я его сватать собираюсь, а ты «дядя»! — балагурил Зорин, щурясь от жарких бликов, бросаемых белой кипящей сталью. — Погоди, вот с перевыборами управлюсь, освобожусь маленько, вместе оженю и дядю и племянничка. Надо же о новых поколениях сталеваров заботиться!