Вернулся

Хитрые глаза Зорина насмешливо посматривали на Шумилова, Володя смущённо отворачивался.

— И чего придумаете только!..

— А ты не красней, не девушка. Секретарь партбюро должен и сквозь стену видеть... А твой секрет у меня вот где сидит, — Зорин, улыбаясь, бил себя по шее. — Меня твоя экспресс-лаборатория вовсе загрызла за то, что я казымовского подручного мобилизовал, тебя, видишь ли, загрузил, и ей на каток ходить не с кем!

Пошутив, пожелав «дяде с племянничком» успехов, Зорин уходил к своему ковшу, кому-то улыбаясь, кому-то приветливо помахивая находу рукой. Казымов чувствовал, что тот всякий раз оставляет ему частицу своей неиссякаемой весёлой бодрости.

Появлялась Валя. Отдав сталевару листок с анализом, она усаживалась в алюминиевом креслице и, будто дожидаясь очередной пробы, многозначительно поглядывала на Володю. Шумилов с самым деловым видом начинал делать сложные маневры, в результате которых будто бы невзначай приближался к девушке. Убедившись, что Казымов занят, он наклонялся к Вале. Они торопливо обменивались беглыми фразами, смеялись чему-то своему. Казымов старался в таких случаях сделать вид, что весь поглощён работой, минутами неподвижно следил за пламенным кипением металла или нарочно поднимался к стеллажам, следя за подготовкой шихты. Сталевар невольно любовался блеском глаз молодой пары, ярким румянцем щёк; от их присутствия веяло такой пленительной молодостью, чем-то таким свежим, будто в цех внесли ветку распускающегося тополя. И хотя искусство на глаз, по одним внешним признакам, определять содержание углерода в пробе не изменило старому сталевару и каждый новый анализ только подтверждал это его уменье, Казымов теперь обязательно направлял пробы на анализ и представитель экспресс-лаборатории имел повод часто появляться у печи.

Прежний подручный вернулся в цех, когда Казымову уже удалось достичь своего среднего довоенного съёма стали. С уходом Володи производительность печи резко качнулась было обратно, но сталевара это не испугало, и он быстро наверстал упущенное. Он не испытывал уже той досадной связанности в движениях, которая всегда злит и угнетает настоящего мастера. Постепенно возвращались, казалось, навсегда утраченные за семь лет навыки.

Но до настоящего мастерства было ещё далеко. Он отлично это понимал и всячески старался своё прежнее, теперь уже недостаточное уменье обогатить тем новым, что за годы его отсутствия внесли в сталеварение советская наука и работа таких людей, как Володя Шумилов. Но он не хотел механически воспроизводить это новое, вызубривать рецепты. Он стремился глубоко осмыслить весь технологический процесс, уяснить для себя все тайны химии и физики сталеварения и сознательно управлять ими.

Курносая девица, учитывавшая показатели соревнования в мартеновском цехе, каждый день отмечала на доске рост производительности на первой печи. В иные смены Казымов уже приближался к средней выработке цеха. Но до показателей Володи Шумилова ему было всё же далеко, и сталевар уходил с завода, недовольный собой.

Попрежнему Казымов вместе со Славкой по вечерам «учил уроки», склоняясь то над курсом лекций, то над книжкой технического журнала, то над «стахановскими листками», в которых обобщался опыт передовых сталеваров страны. Но когда мальчик интересовался, какие отметки получает жилец, Казымов хмурился:

— Плохие, брат Святослав, плохие. Из троек не вылезаю!

— Как в нашем классе Зенушкин, — понимающе кивал Славка. — Он тоже всё тройки да тройки получает. Он говорит, больше ему и не надо. Во второй класс и с тройками переводят.

— Врёт ваш Зенушкин, не верь ему, Святослав, — не такое нынче время, чтобы на тройках тащиться, — с улыбкой возражал мальчику Казымов. — Нынче и четвёрки маловато, нынче на самый полный жать надо.

И, потирая свой лысоватый лоб, сталевар ещё усерднее склонялся над бумагами.

7

А старый пузатый будильник, торжественно водружённый на новом, неистово пахнущем полировочным лаком комоде, недавно появившемся в комнате Клавдии, звонко и неутомимо отстукивал время. Отшумели февральские метели. В прозрачные, зеленоватые утра уже попахивало талым снежком.

Вместо старых друзей, работавших где-то на Урале, появились у Казымова новые и первый среди них — Зорин, у которого всегда, когда нужно, оказывались припасёнными сочувственная улыбка и хороший совет. Сталевар привык к своему пристанищу. Ему обещали квартиру в новом строящемся поселке. Но он не торопил начальство. Война научила Казымова считать своим домом место, где на гвозде висела его шинель, а под койкой лежал его вещевой мешок.

В этой гостеприимной комнате ему был отведён собственный угол.

В одно из воскресений Казымов с помощью Славки оклеил стены весёленькими розовыми обоями. Он купил хорошую кровать, тумбочку и, чтобы не торчать постоянно на глазах, отгородился ширмой. Клавдия прибила ему над кроватью пёстрый коврик, отыскала в его чемодане фотографии покойной жены и ребят, вставила в рамки из ракушек и прикрепила на стене над изголовьем. Фотографии как бы утвердили автономию Казымова в этом тесном послевоенном жилье.