Вернулся

— У меня сейчас в голове всё этот твой немец торчит, — заговорил Зорин, нагибаясь через стол к Казымову, — ну тот, про которого ты в красном уголке рассказывал, кто резцы-то прятал. Он мне сейчас пещерным человеком с дубинкой представляется. Мы от них на столетие отмахали. Эх, и времена ж начались, Петрович! Подумаешь — голова кружится, куда забрались!

— А я вот о нём всё думаю, — кивнул Казымов на Шумилова, который сидел против Вали и смотрел на девушку блаженными, преданными глазами, должно быть, никого не видя и не слыша в эту минуту кроме неё. — Он вот пришёл ко мне, поздравил от души, от сердца поздравил. А я вот не знаю, пришёл бы я к нему? А? Как ты думаешь, пехота?

— Точно. Всё понятно, — басил Зорин. — Ты сколько там по Европам болтался, фрицев перевоспитывал? А жизнь-то здесь вперёд шла, люди-то поднимались. Вот он на комоде стукает, — кивнул Зорин на будильник, — попробуй его удержи. У мартена ты Шумилова обогнал. Верно. Телеграмма от министра: поздравляю и прочее... Но не во всём ты его обогнал, нет, не во всём.

Вино уже начало забирать Зорина. Но как это бывает с открытыми, общительными, хорошими людьми, хмель только веселил его и делал ещё более обаятельным. Наклонившись к Казымову через стол, сверкая своими плутоватыми глазами, он заговорщически шептал, косясь на молодую парочку.

— Что думаешь, им ведь легче к коммунизму-то итти. Они, брат, налегке шагают, а на нас, танкист, кое-какое ещё старое отрепье осталось, есть ещё, есть. Находу с себя сдирать приходится. А поздравить его ты бы всё-таки пришёл. Подумал бы, в затылке почесал, а пришёл бы... Ну, по последней. За коммунизм, товарищи!

Выпили за коммунизм.

Клавдия с Валей быстро убрали обеденную посуду, постелили свежую скатерть. На столе уже замурлыкал сияющий самовар, когда секретарь партбюро вдруг спохватился и растерянно начал хлопать себя по карманам.

— Стой, ребята, всю водку выпили, а самого главного я не показал.

Он нащупал в кармане какую-то бумажку и торжественно протянул её Казымову.

—  Получай, мастер. От заводоуправления подарок, сам директор велел сегодня же вручить. Ордер. Квартирка — мечта! Сам осматривал, в окнах — сплошной юг. Две комнаты, кафель в ванной ослепительный. Паркет. Завтра вещички в машину — и айда. Глядишь, мы и на новоселье ещё гульнём...

Сюрприз не произвёл ожидаемого эффекта. Сталевар машинально протянул руку за ордером и, даже не взглянув на него, сунул под тарелку. Клавдия вся как-то застыла, лицо её стало ещё строже. Оно было совершенно спокойно, но чашка, которую женщина вытирала, поскрипывала у неё под рукой. Даже Володя с Валей, целиком поглощённые друг другом и ничего не понимавшие в происходящем, почувствовали общую тревогу, притихли и недоуменно оглядывались вокруг.

— Чего это вы? — удивлённо спросил Зорин.

— Две комнаты... А на что мне, бобылю, две комнаты, — упавшим голосом сказал, наконец, Казымов.

Вновь наступило тягостное молчание.

И вдруг в напряжённой тишине прозвучал тоненький голосок Славки:

— А вы нас с мамой с собой возьмёте?

Чашка выпала из рук Клавдии и с треском разбилась об пол.

— К счастью... — прогудел было Зорин, но сейчас же смолк.

— Нет, верно, Пантелей Петрович, мы с мамой с вами поедем, — продолжал мальчик, загораясь этой заманчивой мыслью. — Вместе будем жить, всегда вместе? Вместе будем уроки учить, гулять.

— Молчи, скверный мальчишка! — вскрикнула Клавдия и, закрыв лицо руками, бросилась за ширму.

Но и это не удержало Славку. То, что жилец, с которым он так сдружился, без которого в его маленькой жизни столько недоставало, может вот так просто взять завтра свой чемодан, сесть в машину и уехать от них, уехать навсегда в какие-то дурацкие две комнаты с ванной, уехать, забыть о своём друге Славке или, что ещё хуже, подружиться с другими мальчишками, — всё это так испугало мальчика, что он, даже не обратив внимания на окрик матери, бросился к Казымову и, вцепившись в его китель, шептал:

— Ведь вы возьмёте, возьмёте нас с мамой?

Кровь бросилась в лицо Пантелею. Сердце заколотилось так, словно хотело прошибить грудную клетку и вырваться на свободу.

— А что мать скажет? Ты мать спроси. Поедет она со мной? — произнёс он наконец хрипловатым шопотом.

Славка ринулся за ширму:

— Мама, мамочка, ты поедешь, а? Ведь поедешь? Ну, чего ты плачешь? Поедешь?

Приглушённые всхлипывания доносились из-за ширмы.

Оранжевый апрельский закат, смотревший в окно, золотил на стекле морозные папоротники и травы, наполнял комнату необыкновенным тревожным светом. Медленно завиваясь, ползли к потолку кольца дыма от папироски Зорина. Секретарь партбюро следил за ними с таким вниманием, будто решение многих трудных и сложных жизненных задач зависело от этих зыбких, переливающихся, растворяющихся в воздухе завитков. Володя с Валей, казалось, с головой погрузились в созерцание какого-то старого журнала, который, кстати сказать, лежал перед ними вверх ногами.